В поисках Цацы (Часть 17)

Дул осенний холодный ветер, и многие кутались в синие или коричневые плащи и пальто — ширпотреб от фабрики «Большевичка». В моде был мохер. Мужчины щеголяли яркими клетчатыми красно-черными и сине-черными шарфами, а девушки — искусно связанными шапками, тоже чаще красными, но попадались и розовые, белые и голубые. Нина обратила внимание на примечательную троицу, стоявшую особняком: двое высоких красивых парней и длинноногая блондинка, на них элегантные, только входящие в моду заграничные плащи-болоньи.

У входа в институт спрашивали, нет ли лишнего билетика. Но когда Нина с Вадимом поднялись на второй этаж к актовому залу, то с удивлением обнаружили, что

Дул осенний холодный ветер, и многие кутались в синие или коричневые плащи и пальто — ширпотреб от фабрики «Большевичка». В моде был мохер. Мужчины щеголяли яркими клетчатыми красно-черными и сине-черными шарфами, а девушки — искусно связанными шапками, тоже чаще красными, но попадались и розовые, белые и голубые. Нина обратила внимание на примечательную троицу, стоявшую особняком: двое высоких красивых парней и длинноногая блондинка, на них элегантные, только входящие в моду заграничные плащи-болоньи.

У входа в институт спрашивали, нет ли лишнего билетика. Но когда Нина с Вадимом поднялись на второй этаж к актовому залу, то с удивлением обнаружили, что огромные двухметровые дубовые двери сняты с петель и в зал можно пройти без всяких билетов. До концерта оставалось еще десять минут, а огромный старинный круглый зал битком забит людьми: они стоят вдоль стен, в проходах, сидят на ступеньках и даже по краю сцены, куда Вадим и усадил тоненькую Ниночку, подвинув какого-то патлатого студента, а сам ушел искать места.

И вот под рев и крики публики Высоцкий появился. Одет по последней моде: в узких расклешенных книзу брюках, длинноносых ботинках, фигура — ладная, спортивная, сам рыжий, лицо совершенно невыразительное.

Он стремительно влетел на сцену, как комета, расчехлил гитару, оглядел зал долгим, бесконечно добрым взглядом ( Нине даже показалось, что он посмотрел именно на нее), затем удовлетворенно глубоко вздохнул, взял аккорд и запел…

Ночь, поле, звезды и ветер. Мчится Русь-тройка во весь опор с цыганами и бубенцами. И этому бегу конца нет и края. Но вот будто доскакала Русь-тройка, нет больше сил, устала мчаться по бездорожью и буеракам, и возница просит, почти умоляет: «Чуть помедленнее, кони». И такая в этом голосе тоска забубенная, похмелье после угара и поэзия. Возница устал, но что-то кони попались привередливые, не слушают. Недовольно фыркают. И его же, чуть охрипший, словно от простуды, голос, будто возница пошел на постоялый двор и просит: «Протопи ты мне баньку по-белому…»

Он вспоминает жизнь свою непутевую, «путешествие в прошлое», где его семнадцать лет на Большом каретном, вспоминает, как он жил со своей матерью и батей, как он, дворовая шпана, рос. Потом сорвался, затосковал, уехал в Магадан, шоферил, загремел под фанфары, выколол Сталина на правой груди, татуировочку. Эх, жизнь-копейка, зека Васильев и Петров зека.

Ну что, возница, где твое детство, где любовь? Или ты всю жизнь любил ту, которая в Париже, и ненавидел того, кто с нею раньше был? И вот жизнь течет, как застолье, кругом клоуны ли, братья-разбойники или те, в болонье, которые у входа, то ли опера, то ли друзья, не понять, не разглядеть. Жизнь как будто обложила его, как волка. И выхода нет. Только любовь и осталась, как память, только огромное поле любви. И посреди этого поля — он, Высоцкий, единственный и неповторимый.

Маленький человек с большой гитарой и кровоточащей раной, истекающей любовью ко всем униженным и оскорбленным…

В одиночку он преобразил людскую массу огромного зала в единого человека, дышащего в такт гитаре и его магическому голосу.