Оптимальный вариант

Оптимальный вариант   

   В новой гостинице, типичном для эпохи НТР изделии из стекла и бетона, похожем ночью на какой-то гигантский пульт управления, только кое-где горели огни, когда Виктор Михайлович Балашов добрался до нее. Он жил здесь вторые сутки, все ему тут не нравилось — далеко от центра, далеко от завода, куда он приехал консультировать специалистов по внедрению автоматизированной системы управления, и готовили в гостиничном ресторане очень уж безвкусно, как-то пересолено, пережарено, переперчено. А у Балашова был гастрит, нажитый отчасти в студенческие годы, отчасти в первое время после развода с женой, которая ушла от него восемь лет назад. Собственно, об этом он никогда не жалел — холостяцкая жизнь, наряду с недостатками, имела кое-какие и преимущества — Балашов жил в свое удовольствие, купил однокомнатную квартиру в прекрасном кирпичном доме, в хорошем районе, защитил диссертацию, стал почти завлабом, то есть исполняющим обязанности заведующего лабораторией, причем перспективной, стоящей, как он сам любил повторять, на главной магистрали научно-технического прогресса. Писал уже последнюю главу докторской диссертации, и по его точно выверенным расчетам будущей весной, точнее через полгода, у него будет достаточно денег на последнюю модель «Жигулей», ту, что с четырьмя фарами впереди, с полосами на боку. Всему этому он, естественно, радовался, особенно в минуты, когда задумывался о том, смог бы он достичь подобного, если бы не ушла жена, а пошли дети. Уж он-то насмотрелся, как сотрудники лаборатории приходили на работу невыспавшимися, измученными, замкнутыми, раздраженными — у них всегда дома что-то случалось: болели дети, ссорились они с женами или мужьями, добивались квартир, тратили уйму времени на быт, низвергающий на них новые и новые проблемы, и поэтому не писали вовремя статей, диссертаций, а порой и на работе отдыхали от домашних дел, круговорота явно ненаучных явлений. И когда сотрудники, в основном сотрудницы, подходили к нему и начинали говорить тем единственным, просяще-извиняющимся, но универсальным, вернее, унифицированным всеми тоном: «Виктор Михайлович…», он, не дослушав до конца, зная, что им нужно отлучиться по личным делам, говорил: «Пожалуйста…» Самому Балашову по таким делам отпрашиваться с работы не приходилось ни разу в жизни — ему хватало времени зайти в магазин, взять заказ с продуктами, готовить дома на свой вкус, хватало на прачечную, на другие домашние заботы, на работу дома. Телефон в квартире оживал редко — друзей и приятелей он подрастерял, к тому же они стали все какими-то пресными, неинтересными и посторонними для него людьми.

   Каждый год он ездил на побережье Балтийского моря — оно ему нравилось больше, чем Черное, должно быть, больше соответствовало его характеру, мироощущению.

   Правда, иногда дома было скучновато, слишком одиноко, и тогда он шел в ресторан или к кому-нибудь из старых знакомых.

   Вот и сегодня, выбитый из привычной, накатанной житейской колеи, он вспомнил институтского приятеля, который жил в этом городе, узнал через адресный стол, где он живет, и отправился к нему. Приятель жил в странных каких-то домах, не в доме, а именно в домах, одинаково серых, соединенных между собой стеклянными коридорами-переходами, как потом выяснилось, в «домах коммуны», построенных в тридцатых годах каким-то очень забегающим вперед или в сторону архитектором. Приятеля дома не оказалось — соседи сказали, что они с женой и ребенком переехали на зиму к родителям. Балашов не стал оставлять записку — ее найдут лишь к весне, а поиски родителей приятеля по затратам времени и энергии превосходили ожидаемый эффект радости и удовольствия от встречи с ним самим. «Еще на работу будет проситься, по месту жительства видно, станет проситься», — подумал Балашов и отправился в ресторан, где просидел в углу, пока в зале не стали гасить свет, а затем взял такси и поехал в гостиницу.

   Ему забронировали отдельный одноместный номер, так называемый полулюкс, а это значит, что в нем был телефон, два кресла и журнальный столик, письменный стол, настольная лампа, графин, пепельница и стаканы из какого-то синеватого стекла, шкаф с вешалками и даже одежной щеткой, кровать, естественно, и возле нее коврик. Сюда давали два полотенца — махровое и вафельное, имелся совмещенный санузел с укороченной ванной, в конструкции которой угадывались элементы космонавтского ложемента. Виктор Михайлович умылся на ночь, помыл ноги, разобрал постель и лег, думая, какими лютыми врагами устоявшегося образа жизни являются командировки — вот и сегодня не прогулялся перед сном, вместо этого сидел в облаке табачного дыма в ресторане. Будь он дома, в Москве, никогда бы не пошел в подобный трактир, а в командировке решился, и завтра день начнется не так… Он захватил с собой только эспандер, а дома есть гантели, хитроумно встроенная в нишу шведская стенка, есть даже велоэргометр, опять же наподобие космического, но только сконструированный им самим. Раньше Виктор Михайлович по утрам бегал по улице, предотвращая угрозу детренированности мышц, но там был нежелательный сопутствующий фактор — выхлопные газы, а на пятом этаже, которого он добился не без труда, зная хорошо схему циркуляции воздуха в девятиэтажном доме, — в нижних этажах воздух преимущественно всасывается и выходит через верхние (а средними пренебрегает поток); так что с этой точки зрения пятый этаж был самым оптимальным. Теперь влияние сопутствующего фактора было минимальным, к тому же воздух в квартире у него кондиционировался и озонировался. Виктор Михайлович после разминки отправлялся в путь на своем велосипеде в семь десять утра, как хороший автобус без задержек и опозданий, со скоростью тридцать километров в час. Накрутив десять километров на счетчике, ровно в семь тридцать снимал ноги с педалей и слезал с седла, шел в ванну, принимал ее всегда с хвойным экстрактом. В квартире у него много было передового и удобного — записная книжка велась на перфокартах с краевой перфорацией, для них был и селектор — приспособление, с помощью которого из всего, так называемого массива перфокарт легко выпадали требующиеся, материалы к диссертации и статьям учитывал на суперпозиционных картах, тоже с краевой перфорацией. (В описываемое время  еще не существовало персональных компьютеров. Автор). Для кухни он, будучи не раз за рубежом, достал некоторое оборудование, и теперь у него была газовая плита с пьезоэлементами — они зажигали газ, стоило только немного открыть его, с высокочастотной духовкой — курица в ней жарилась за несколько минут, стеклянная утятница же, куда она помещалась, не успевала за это время даже нагреться. Имелись у него и герметические кастрюли, тоже убыстряющие приготовление пищи, пылесос — и тот был необычный: из него не надо было вытряхивать пыль — она в нем спрессовывалась в круглые брикеты, размером чуть поменьше хоккейной шайбы…

   Короче говоря, каждая командировка с неизбежными неожиданностями, передрягами и несуразицами для Виктора Михайловича была сущим наказанием.

   Он любил точность, аккуратность, последовательность, настойчивость, логичность, обоснованность мыслей и поступков, но верой и богиней, сутью его была оптимальность, представляющаяся часто зримо ему в виде множества кривых, образующих как бы курчавого ежа, только с зигзагообразными извилистыми иголками, ежа бестелесного, естественно, условного, но с очень важной точкой, которая и связывала и определяла расположение кривых. Убиралась одна кривая или накладывалась еще одна — точка эта, оптимум, смещалась, и начинали шевелиться все иголки. «Оптимально» — было самым любимым его словом, оно не обозначало в его понимании банальную золотую середину, его понятие было многомерно, не трех или четырехмерно, нет, именно многомерно. Например, были у него в лаборатории старшие научные сотрудники Илья Иванович Цишевский и Антон Константинович Антонов, которые терпеть друг друга не могли, и тот и другой — сильные работники, вполне достойные места завлаба, но сделали исполняющим его, а после защиты докторской обещали утвердить окончательно, без этого обидно-шаткого предисловия «и. о.» в названии должности. Виктор Михайлович выбрал оптимальную линию своего поведения — не вмешивался во вражду, открыто порицал ее, не примыкая ни к одной группировке. Но как только побеждала «партия» Ильи Ивановича, он поддерживал Антона Константиновича, если же верх брала «партия» Антона Константиновича, он спешил на помощь Илье Ивановичу. И делал он это очень умело и осторожно, борьба ожесточалась, но не приводила враждующие стороны к каким-либо результатам, напротив, они изматывали себя во взаимных сражениях, и это был самый важный результат для Виктора Михайловича. Правилом золотой середины здесь пользоваться как раз нельзя — все равно что оказаться меж двух огней, которые быстренько поджарили бы ему бока или вообще испепелили. Враждующие партии не догадывались, кто их самый большой враг, кто пожирал плоды их борьбы, полагая, что Виктор Михайлович соблюдал нейтралитет.

   Он не знал, почему подчиненные, когда он употреблял слово «оптимальный», всегда улыбались, впрочем, значение улыбок очень-то не понимал, а вот чувства юмора был лишен начисто. Не знал он, что все его за глаза называли Опти, как и Оппенгеймера называли сокращенно, правда, и в глаза, — Оппи. Лишь один раз молоденькая лаборантка, догоняя его в коридоре института, кричала: «Опти Михайлович! Опти Михайлович!», и Виктор Михайлович догадался, что его, кажется, так называют, не обиделся, но сказал мгновенно после его  слов растерявшейся, побелевшей, а потом покрасневшей сотруднице:

   — Меня зовут — Виктор Михайлович…

   В двадцать три ноль-ноль Виктору Михайловичу надо было засыпать, и он стал уже чувствовать погружение в сон и смутность мыслей, почти не воспринимал действительность, как вдруг на журнальном столике ожил телефон. Он не звонил, а как бы тихонько порокатывал. Виктор Михайлович, встряхнувшись, протянул руку к трубке и сказал недовольно:

   — Слушаю.

   — Здравствуйте! — в трубке был жизнерадостный, молодой женский голос. — Извините, что так поздно беспокою вас. Я вам звонила несколько раз, но вас, наверное, дома не было. Вы еще не спите?

   — Нет.

   — Как хорошо! Как вам понравился наш город? Жаль, что вы Волгу у нас летом не видели, — вздохнула обладательница приятного голоса. — Вы приедете еще?

   — Извините, пожалуйста, но кто со мной говорит?

    — Разве вы не узнали меня? — спросил голос.

   — Нет. Не имею никакого понятия, представьте себе.

   — Ой, я знаю, почему вы не узнали меня, — трубку заполнил звенящий, приятный смех, смех от собственного веселья, который подкупал Виктора Михайловича, иначе он прекратил бы разговор — ведь могла звонить девица, завязывающая так знакомства с приезжими — подобные звонки не раз раздавались у него в номерах гостиниц. Виктор Михайлович бросал трубку, побаиваясь таких знакомств, а еще больше — возможных последствий. Но тут он переждал смех незнакомки и задумался над тем, почему он не прерывает разговор. Уж очень искренне, неиспорченно она смеялась, подумалось ему, а затем мелькнула мысль: «А не разыгрывает ли меня какая-нибудь из заводских красавиц?» Днем он видел много красивых молодых женщин, которые сидели в конференц-зале, слушая его лекцию. Он не преувеличивал своих внешних данных, не красавец, что и говорить, очки, залысины, грозящие вот-вот воссоединиться на темени, где для этого временем проведена основательная артподготовка, и на месте былого, так сказать, леса сейчас жидкое редколесье, хилый кустарничек. Но Виктор Михайлович знал и свои преимущества — оптимальный вес (73 кг), оптимальный возраст (35 л.), ну и ученая степень и должность вызывают у женщин интерес. Не исключено, что какая-нибудь итээровская Афродита заинтересовалась его персоной.

   — Извините, пожалуйста, меня, — сказала незнакомка.

   — Пожалуйста, — ответил Виктор Михайлович, удивившись тому, какими игривыми нотками украсил он это слово.

   Она замолчала, Виктор Михайлович тоже молчал, потому что была очередь ее говорить, а затем вдруг попросила совсем другим голосом, с грустью и неуверенностью:

   — Можно, я еще раз позвоню?

   — Надеюсь, не сегодня? — уточнил и улыбнулся собственному остроумию Виктор Михайлович.

   — Нет-нет, не сегодня, — успокоила она и снова попросила: — Можно?

   — Буду рад, — разрешил Виктор Михайлович и с опозданием подумал, как легкомысленно, неосмотрительно и даже глупо пошел на знакомство — его могли разыгрывать, и завтра же загуляет по заводоуправлению сплетня: приезжий москвич, этот Балашов, в отношении женского пола весьма, весьма коммуникабелен, контактен… Он услышал даже интонацию, с какой это все говорилось где-нибудь на женском перекуре.

   — Спасибо большое! — еще более жизнерадостно поблагодарила она. — Спокойной ночи!

   — Спокойной ночи, — ответил Виктор Михайлович, но пожелания эти достались уже коротким гудкам.

   Он лежал, сцепив пальцы над головой, и размышлял. В конце концов, он живой человек, подумал он, как бы полемизируя с невидимым оппонентом, который из абстрактной туманности приобретал обличье его бывшей жены. Да, это она говорила: «Виктор, ты способный, образованный, порядочный в своем роде человек. Тебе можно даже присвоить знак качества, но ты не живой, а консервированный, причем консерва диетическая! А этот деликатес мне не по вкусу!» Да, у него были женщины, но все они как-то быстро девались куда-то, избегали встреч, к чему Виктор Михайлович относился равнодушно, и расставался с ними всегда с чувством облегчения. В последний год он ни с кем не встречался, работая над докторской. Хотя, между прочим, мысль о женитьбе не покидала его, она была только отодвинута на задний план, на потом, и после защиты Виктор Михайлович предполагал вернуться к этому вопросу. Жениться ему надо было — холостяцкий образ жизни не являлся оптимальным. Во-первых, он знал результаты исследования, которые показывали, что наименьшая продолжительность жизни, при всех других равных условиях,- у холостых одиноких мужчин, никогда не женившихся или живших в браке непродолжительное время. Во-вторых, холостяцкий образ жизни неоптимален с чисто физиологической точки зрения. В-третьих, всякий организм должен дать жизнь новому организму — так природа решила, не очень, правда, оптимально, проблему бессмертия. Для этой миссии у Виктора Михайловича был как раз оптимальный возраст. К проблеме продолжения рода он относился не инстинктивно, а совершенно разумно, как, например, электронно-вычислительные машины третьего поколения рассчитывали параметры своих детей — ЭВМ четвертого поколения.

   Испытав неудачу в первом браке, Виктор Михайлович не однажды размышлял, каким образом избежать ошибки во второй раз. Он сожалел о том, что у нас в этом деле кустарщина, каждый по своему разумению выбирает спутника жизни, словно обществу совсем безразлично, каким образом складываются отдельные разнополые индивидуумы в обоеполые семьи. Во многих странах брачные конторы не только печатают объявления в специальных бюллетенях, но и поставили дело на научную основу. Однажды в Соединенных Штатах Виктора Михайловича пригласили на студенческий бал и предложили ему довольно объемистую анкету, отвечая на которую он должен был приблизиться к своему идеалу партнерши на этот вечер. Ответы ввели в электронно-вычислительную машину, и меньше чем через минуту машина выдала ответ «13-51».

   «Ваша партнерша сидит за тринадцатым столом на пятьдесят первом месте», — сказали устроители бала и вписали в его пригласительный билет эту цифру, присвоив ему номер 13-52.

   Затем устроители, учитывая, что он все-таки гость, которому досталась неприятная для американцев первая цифра партнерши, попросили машину дать второй вариант — Виктор Михайлович стал партнером мисс 17-67. Еще не видя партнерши, Виктор Михайлович, пользуясь положением гостя, решил проверить возможности машины и попросил аннулировать результаты, чтобы партнерша сама выбрала его.

   «О’кэй!» — сказали американцы, догадавшись, что гость решил опробовать их систему из чисто научного интереса. — «Вы теперь мистер 15-58, ваша дама сядет на место 15-67».

   Мисс 17-67, симпатичная, с приятной улыбкой шатенка двадцати трех лет, выпускница кибернетического факультета, пятый размер бюста, талия в пределах от 45 до 50 сантиметров, окружность бедер — от 80 до 90 сантиметров, уже мило щебетала с молодым человеком, который сидел на его, 17-68, балашовском месте. Ему разъяснили, что машина только советует молодым людям обратить внимание друг на друга, а уж все остальное, нравиться или не нравиться — дело сторон.

   Зато мисс 13-51, судя по всему, была обречена на одиночество в этот вечер и вообще на всю дальнейшую жизнь. Размеры были те же, но это была редкозубая, непривлекательного вида азиатка, должно быть китаянка, с настолько толстыми стеклами очков (Балашов, будучи сам близоруким, допустил в своих ответах возможность, что партнерша может носить очки), что ее узкие глаза казались огромными и злобными. «Сова» — немедленно дал мистер 15-58 прозвище мисс 13-51. Он сел на свое место, заказал довольно слабый и дешевый коктейль и, посматривая на танцующую молодежь, на музыкальный ансамбль, состоявший исключительно из афроамериканцев, наблюдал за поведением мисс 13-51. Она нервно курила, выпуская клубы дыма, как неисправная котельная, то и дело прикладывалась к напиткам. Наконец она, взяв сумочку не за ручку, а за верх, так, что петля наплечного ремня едва не касалась пола, пошла к выходу. Мистер 15-58 почувствовал себя здесь лишним, особенно после того, как ему предложили еще коктейль, а он боялся, хватит ли у него денег рассчитаться хотя бы за предыдущий. Негр-официант, нагловатый малый, почуяв его затруднительное положение, спросил, мол, если вам не нравится этот, возьмите покрепче, и старался, несмотря на протесты мистера 15-58, приземлить на стол какой-нибудь напиток. Балашов вспомнил, что мистер 15-58 должен рявкнуть на наглеца, иначе от него не отделаться. Мистер 15-58 не рявкнул, но сказал довольно крепко и определенно, после чего официант немедленно согнулся в дугу и сделал сразу шаг назад, как боксер на ринге после команды судьи «брэк».

   «Хеллоу, парень»,  — услышал мистер 15-58 не менее наглый, но женский голос, и тут же ему кто-то положил руку на плечо. Мистер 15-58, разгоряченный еще спором с официантом, обернулся на голос и, к своему ужасу, увидел «Сову», которая улыбалась, и от улыбки этой на версту разило спиртным.

   — «Мне компьютер рекомендовал тебя, — сказала «Сова».- Разреши присесть, парень?»

   — «Пожалуйста,- ответил мистер 15-58, — но я ухожу, у меня нет времени».

   — «Если ты не свинья, пойдем вместе, ко мне, — предложила она. — Или моя рожа не устраивает? Не бойся, я в постели то, что надо».

   — «Извините, я должен покинуть вас», — мистер 15-58 встал, откланялся и позорно бежал.

   — «Свинья»,- пустила ему комплимент бывшая мисс 13-51, а теперь 15-57.

   Что ж, подумал тогда Виктор Михайлович, машина здесь не виновата: он снизил свои критерии, а «Сова» чересчур завышено оценила свои достоинства.

   Виктор Михайлович был абсолютно уверен, что еще одну ошибку в выборе жены не допустит. Он все просчитает, приготовит ей десятки тестов, исследует в различных ситуациях, а главное — примет окончательное решение во время своего интеллектуального пика. У него дома висела специальная диаграмма до конца года, которую он вел, кстати сказать, из года в год. Диаграмма эта изображала кривые его интеллектуального, эмоционального и физического состояния. Интеллектуальный пик бывал один раз в тридцать три дня, эмоциональный — в двадцать восемь и физический — в двадцать три. Составляя диаграмму, он вычислил, когда точно был зачат, в каком состоянии был каждый родитель при этом… Наиболее благоприятным сочетанием кривых считалось, когда все три они пересекались в верхней точке, то есть все три состояния были на максимуме, а самым опасным — интеллект на минимуме, эмоции и физическое состояние на максимуме. Сочетание физического и эмоционального максимума было идеальным временем для любви, но предложение будущей избраннице Виктор Михайлович решил сделать, когда кривая интеллекта будет на максимуме, а эмоций — на минимуме.

   «Черт побери, да я же сейчас в районе эмоционального пика!» — вспомнил вдруг Виктор Михайлович, находя объяснение тому, почему ему почти хотелось говорить с незнакомой молодой женщиной, почему он разрешил ей звонить ему и почему, несмотря на полночь, ему трудно заснуть. Он применил аутотренинг и тут же уснул.

   С утра до обеда он уточнял с заведующим отделом научной организации труда Петром Никифоровичем Белых схему информационных потоков внутри завода. Петр Никифорович был старым, седым, немощным уже человеком, некогда бывшим главным инженером завода, и он откровенно подремывал при разговоре, почмокивая собранными чуть ли не в трубочку вялыми, необычно розовыми губами. Перед началом обсуждения он, видимо трезво оценивая свои возможности, пригласил в кабинет всех старших инженеров отдела, объявив им, дескать, давайте послушаем умного человека. «У него и физическое, и интеллектуальное, и эмоциональное состояние уже на минимуме, — подумалось Виктору Михайловичу. — И зачем этого человека поставили на такую должность? Ведь от него мезозоем пахнет. Опыт, конечно, тут громадный, но опыт этот относится к периоду до нашей эры! Какое же у него может быть чутье на новое, передовое, какие оригинальные идеи может выдать он на трех минимумах?»

   Виктор Михайлович говорил вдохновенно, блистал остроумием, он ведь находился в состоянии эмоционального лика, сочетающегося с интеллектуальным подъемом. Во всяком случае, старшие инженеры не дремали, спорили с ним и между собой, в конце концов, растормошили и Петра Никифоровича. Среди инженеров находилась Лада Быстрова — круглолицее, с нежно-добрыми глазами существо лет двадцати шести, которое не спорило, а только на Балашова смотрело и еще улыбалось, от чего на щеках обозначались совершенно уж милые ямочки. Он чувствовал, что оно и является тут для него вдохновляющим фактором, и ему хочется понравиться этому фактору, который, кто знает, возможно, звонил ему вчера в гостиницу.

   — Славно мы поговорили, а? — спросил Петр Никифорович, обводя теплым взором своих помощников. — Славно, ведь правда? Спасибо, Виктор Михайлович, спасибо от всех нас, сирых.

   — Ну что вы, — запротестовал Виктор Михайлович, не соглашаясь с преувеличенной оценкой личного вклада в общую работу. — Вот вам всем спасибо, — и Виктор Михайлович взглядом задержался на Ладе Быстровой, — я узнал от вас столько интересного. Вот что значит союз науки и практики.

   — Тогда все свободны, — объявил Петр Никифорович. — Виктор Михайлович, прошу вас, задержитесь на минуточку. И ты, Ладонька-детонька, останься.

   Когда все вышли, Петр Никифорович встал из-за стола, подошел к Виктору Михайловичу и, взяв его под руку, заговорил ласковым, убеждающим тоном:

   — Ладонька-детонька, Виктор Михайлович у нас в городе один как перст. Но человек должен после работы отдыхать, ему должен кто-то показать город. Я не хочу поручать это дело кому-то из наших мужиков — поить будут гостя, басурмане, а затем и опохмелять. Ты же воспитанная девочка, покажешь гостю город, или тебя женихи одолевают? Как, детонька, относишься к моей задумке?

   — Пожалуйста, Петр Никифорович, я постараюсь, — ответила неопределенным тоном Быстрова и мельком, заговорщицки взглянула на Балашова.

   — А вы как, Виктор Михайлович? Не возражаете?

   — Разве я смею возражать, Петр Никифорович?

   — Вот и добренько. В кинишко, в театрик, Ладонька-детонька, а нужно куда-нибудь поехать за город, закажи машину, чтоб все было чин чином. На субботу и воскресенье возьми в завкоме путевки в наш дом  отдыха. Директор дал нам большие полномочия… Уровень будет высокий, детонька, — обещаю три дня отгула. Ты же в Ленинград собираешься поехать? Какие возникнут затруднения — обращайся ко мне. А сейчас проводи, Ладонька, Виктора Михайловича в руководскую столовку, пообедайте там. Приятного вам аппетита.

   — Славный он человек, Петр Никифорович, — говорила по пути в руководскую столовку Ладонька-детонька. — Знает завод до винтика, всю жизнь проработал на нем, начинал еще на стройке землекопом.

   — Почему он не уходит на пенсию?

   — Остался один. Жена умерла, сын погиб на фронте, кроме завода у него ничего нет. Кстати, его сын и мой папа были друзьями с детства. И воевали вместе. Поэтому не удивляйтесь, когда Петр Никифорович называет меня «Ладонька-детонька», он еще иногда говорит мне «внученька». Скажет так, и я начинаю реветь, поэтому он остерегается называть меня так… Послушайте, Виктор Михайлович, у меня идея! — воскликнула Лада, схватив его за руку и останавливаясь. — Куда я вас сегодня могу повести? Ума не приложу, не знаю, где что идет. Я даже хотела попросить у вас на сегодняшний вечер «отгул», — она улыбнулась, но почувствовав, что Виктор Михайлович готов сказать ей «пожалуйста», запротестовала, — нет, нет, нет! Просто я должна продумать хорошенько программу, созвониться с кем надо. Я домоседка, а подруги повыходили замуж давно. Готовлюсь поступать в аспирантуру, отстала от жизни. И вот подумала: почему бы ни познакомить вас с моим отцом? Он оригинальный человек. Жалко мамы нет дома, она у нас певица, певичка, как называет ее папа, она бы приготовила славный ужин. Вы не против?

   — Предложение принимается. Я человек одинокий, для меня семейная обстановка — бальзам.

   — Вот и добренько, как говорит Петр Никифорович. Я созвонюсь с папой, предупрежу. Кстати, я рассказывала ему вкратце о вашей лекции, и он будет с вами спорить. Я вас предупреждаю об этом, Виктор Михайлович!

   — А кто он, как говаривалось раньше, в миру?

   — Литературовед, критик, доктор наук, профессор, но основная специальность — спорщик.

   — Инти-инти-интересно, — вальяжно произнес Виктор Михайлович. — Мне нужно готовиться, значит?

   — Он такой спорщик, что подготовиться к разговору с ним невозможно. Те, кто его не знают хорошо, иногда даже обижаются. Он почему-то любит донимать женщин, особенно тех, кто норовит способного человека взять под каблучок. Он им, например, заявляет: «Великий Рим погубили свинцовый водопровод и женщины!» Еще он изводит женщин рассказами о том, почему огромные паучихи пожирают своих крошечных супругов-пауков, объясняя это деградацией паучьего рода. Я вас не напугала?

   — Нет, нисколько, к тому же я не женщина.

   — Тогда приходите в восемь вечера на центральную площадь, к фонтану. Мы живем рядом.

   — Приду обязательно, спасибо.

   — А я вас угощу пельменями, они у меня получаются, так что вы не вздумайте где-нибудь поужинать! — погрозила пальчиком Лада. — Но сейчас на всякий случай мне нужно очень добросовестно выполнить первое поручение Петра Никифоровича. У нас очень хорошая столовая…

   В восемь вечера Виктор Михайлович прибыл к фонтану, побывав предварительно в нескольких цветочных магазинах в поисках подходящего букета. Везде были только или комнатные цветы или связочки прутиков багульника, завезенного сюда из Сибири, который и дарить-то было неудобно. Прекрасно цветет багульник, но пока это были лишь прутики, похожие на жидкие дворницкие метелки. В конце концов, в одном магазине нашлись гвоздики — Виктор Михайлович взял две красных, две розовых и одну белую гвоздику, завернул их в бумагу и уложил бережно в портфель — на улице все-таки было холодновато. Теперь он ходил вокруг запорошенного снегом фонтана, протирал запотевающие стекла очков и всматривался в бледные при неоновом освещении лица женщин, потому что не знал, как выглядит Лада Быстрова в зимней одежде.

   В пять минут девятого Виктор Михайлович увидел ее — она пересекала площадь наискосок, шла быстро, почти срываясь на бег, в дубленке с белым тонкорунным воротником. На голове у нее была белая вязаная шапочка, которая ей очень шла.

   — Вы не замерзли? Я пельмени приготовила из трех сортов мяса — пальчики оближете. Возьмите меня под руку, Виктор Михайлович, у меня такие скользкие сапоги, — попросила она.

   Быстровы жили в большом шестиэтажном доме с лепными украшениями, которые Виктор Михайлович не смог различить через запотевшие очки. В подъезде он, наконец, снял, протер их; они поднялись на второй этаж, к двери с медной табличкой «Профессоръ Иванъ Ивановичъ Быстровъ».

   — Это друзья подарили, когда папе дали профессора,- объяснила Лада.

   — Милости просим, — сказал хозяин в прихожей, взял у него пальто и шапку, повесил на рога оленя.-  Что ж, будем знакомы, — он крепко пожал Балашову руку,- Виктор Михайлович Балашов? Весьма приятно, я даже читал вашу книгу об информации, написанную для нас, дилетантов, довольно умело.

   Быстров, не стесняясь, пристально рассматривал гостя, пока тот приглаживал волосы, копался в портфеле, извлекая гвоздики.

   — Лада, иди-ка сюда! — крикнул он в глубину квартиры.

   — Ой, какие красивые! — воскликнула Лада, подвязывая на ходу серый льняной передник с большими вышитыми ромашками. — Спасибо большое, Виктор Михайлович! Где же вам удалось достать такие?

   — Лада, не уточняй ненужные детали,- сказал Быстров. — Тащи нам свои пельмени, а то я, как кот, уже делаю круг вокруг кухни. Прошу ко мне! Лада! Давай все в кабинет!

   Иван Иванович был громким человеком. Он всегда кричал дома, потому что у него была большая квартира, которую он за многие годы основательно натолкал самыми невероятными вещами. Просторный кабинет был набит книгами, целую полку занимали старинные фолианты в ветхой, изъеденной временем кожей; книги были везде — на столе, в шкафах и на шкафах; на диване, на креслах, на стульях, на полу; он тут же похвастался перед гостем, что недавно достал за большие деньги редчайший двухтомник философа Федорова, которого очень высоко ценил Толстой и который недооценен потомками, показал и «Домострой» — «здесь много любопытного, — сказал он, — а то все кричат: «домострой, домострой», а никто его не читал». Во всяком случае, эта книга познавательнее любого «Домоводства». А это «Лексикон словеноросский» Памвы Берынды, представьте, за двадцать копеек куплен… Кроме книг, в кабинете Ивана Ивановича было множество старинных икон и русских орденов, в углу стояла полутораметровая деревянная ложка. Под ногами валялась чурка какого-то плотного белого дерева — оказалось, что это кусок мамонтового бивня, на полках были образцы редких камней, лежал рассохшийся уже кокосовый орех. Рядом с ним длинная, слегка изогнутая кость — «это моржовый, тот самый, да-да», — объяснял хозяин по ходу краткой экскурсии.

   — Лада! Скоро? — закричал он вдруг так, что Виктор Михайлович от неожиданности даже вздрогнул.

   — Иду! — донеслось из глубины квартиры.

   — Надо убрать это к чертовой матери, — сказал хозяин и принялся очищать видавший виды огромный письменный стол, на крышке которого из-под хлама стали показываться характерные круглые пятна размером в дно стакана. Наконец он успокоился, но в динамическом смысле, кинетический же потенциал у него был огромен — Виктору Михайловичу казалось, что хозяин опять вот-вот сорвется с места и заорет. Иван Иванович был в старом, с обвисшим воротником, грубом сером свитере, он беспрерывно курил, сбрасывая небрежно пепел в огромную пепельницу. Профессорского у него не было ровным счетом ничего, на улице в таком виде, с таким серым лицом, невыразительным лбом, с короткими волосами, торчащими над правым виском, как соломенная стреха, его можно было принять за классического дядю Васю, который за трешник ни в коем случае не станет чинить водопроводный кран.

   — Умница! — закричал Иван Иванович, увидев посреди подноса бутылку коньяку в окружении холодных .закусок, и стал небрежно разгружать их на стол, отдав пальму первенства, естественно, коньяку.

   — Папа, осторожно, — взмолилась Лада, когда он каким-то образом выгнал за пределы тарелки шпроты. — Подожди немножко, я салфетки дам.

   — А-а, — махнул рукой Иван Иванович, решительно наполняя рюмки. — Будем! Очень рад познакомиться! — и вслед дочери, на кухню: — Капусты свежей принеси побольше! Капусты!

   «Деспот, тиран в семье, — подумалось Виктору Михайловичу, — недаром «Домостроем» восхищается».

   — Вам не нравится коньяк или вы мало пьете? — спросил Иван Иванович, увидев почти полную рюмку Балашова.- Гастрит? Если хотите, у меня есть настойка золотого корня. Ему цены нет. Это алтайская штука. Не хотите? Напрасно… Было облепиховое масло — другу отдал. Да снимите вы свой пиджак, галстук рассупоньте, чувствуйте себя как дома, а не на каких-нибудь экосезах… Так вот, я читал вашу книжку, — Быстров говорил без всяких переходов, не теряя времени на всестороннее обоснование своих мыслей.- Я не пойму, вы считаете информацию всеобщей категорией материи, как время, пространство? Из вашей книги я не понял, вы — за или против?

   — Это вопрос философский, Иван Иванович, на эту тему много писал Урсул, — уклончиво ответил Виктор Михайлович.

   — Читал, но мало понял. Как дохожу до ваших формул, чувствую себя дураком и жалею, что не силен в математике. Хотя, кто знает, может, к старости поднатаскаюсь в вашей грамоте. В теории информации много любопытного — читал труды отца вашего Шенонна, и нашего Колмогорова, и англичанина Черри, и француза Абрахама Моля, который попытался применить теорию информации в анализе информационности музыки, и так далее и тому подобное. Только на мой непросвещенный взгляд, Моль больше доказал не всеобщность информации, а ограниченность ее теории или неразработанность. А попалась мне краткая библиография трудов по информации ~ батенька  вы мой, сколько наворочено и написано! Шум, шум, шум, как вы называете…

   — Извините, но в связи с чем вы, литературовед, заинтересовались теорией информации? — спросил Виктор Михайлович.

   — Гм, — проворчал Быстров и откинулся в кресле.- Отвечу вопросом. Вы считаете научно-техническую  революцию самой важной и существеннейшей чертой нашего времени?

   — Разумеется.

   — Почему «разумеется»? — выкрикнул Быстров. — А если ее нет, не существует в природе и она является просто фигуральным, образным выражением газетчиков, а множество людей с умным, точнее наукообразным видом, стремится доказать нам, что она есть? Вам не кажется, что все это от лукавого? Вдуматься хорошенько — бред сивой кобылы, весьма тщательно подмалеванная старая, как мир, технократическая идея. Простите, да с чем ее кушать, революцию вашу-то, а?

   — Иван Иванович, вы серьезно отрицаете существование научно-технической революции?- спросил, чтобы удостовериться в услышанном, Виктор Михайлович.

   — Революции — да…

   —  Очень опрометчиво, — заметил вальяжно Виктор Михайлович. — Научно-техническая революция оказывает колоссальное влияние на жизнь современного общества. Как же это можно отрицать? Впрочем, такой подход не нов, его на Западе используют мелкобуржуазные радикалы.

   — Оставим радикалов в покое, — поднял руку Быстров, как бы гася разгорающийся спор. — Хотите, я вам расскажу краткую историю вопроса. В моем, естественно, понимании. Лет двадцать назад, с вашей точки зрения можно сказать в доэнтээрреволюционное время, помнится, разгорелась одна жаркая дискуссия: «физики»или «лирики». Изломали множество копий, израсходовали фантастическое количество бумаги, отняли миллиарды часов времени у людей, чтобы прийти к выводу: и те, и другие — главные и важные. Однако научно-технократическая мысль не дремала — подсунула тоже самое, только в другой обложке: научно-техническая революция — нате вам, а ну-ка, кто в контрреволюционеры готов рядиться? И, как водится, пошла писать губерния — всё стали рассматривать с точки зрения так называемой эпохи НТР. Литература эпохи НТР, живопись эпохи НТР, только вот, кажется, до балета еще не дошли, но и там, говорят, пробивают что-то эдакое научно-технически революционное. Скажите, откуда такая амбиция? Вас что, не удовлетворяет термин «научно-технический прогресс?» Ведь прогресс-то никто не отрицает, хотя к нему тоже надо подходить диалектически.

   — Вы имеете в виду ущерб окружающей среде?

   — И ЭТО — тоже! — выкрикнул Быстров.- Здесь мы, пожалуй, подошли к тому критическому, но и с другой стороны отрадному моменту, что стали задумываться: как вообще спасти Землю и как спасти себя, человечество.

   — Но ведь одной из задач научно-технической революции, — Виктор Михайлович не без удовольствия выделил голосом три последних слова, — как раз и является поиск путей восстановления окружающей среды, принципиально новых способов обеспечения энергетических потребностей, рационального использования природных ресурсов. Если сегодня наш дом, земной шар, довольно загрязнен, так виноваты не научно-технические достижения, а наше незнание, головотяпство. Нельзя сбрасывать со счетов и порочную систему хозяйствования в капиталистическом мире, именно НТР обостряет в нем противоречия. Кроме того, Иван Иванович, отрицая огульно достижения научно-технической революции, хотите вы этого или не хотите, но умаляете достижения нашей страны в научно-технической области, роль научно-технической интеллигенции в экономической и духовной жизни страны, — разошелся Виктор Михайлович. — Я знаю, с какой жадностью эта интеллигенция интересуется литературой и искусством, вообще гуманитарными дисциплинами. Это весьма образованный и культурный народ…

   — Все это, можно считать, так, но я не пойму — при чем здесь все-таки научно-техническая революция? Почему вы нередко заявляете: дескать, это результат научно-технической революции, и это, и это, нередко присваивая то, чего мы добились благодаря социальным революциям, то же революции Октябрьской? Не кажется ли вам, что, скажем, и теория конвергенции в связи с НТР — должно быть, изготавливается на одной и той же кухне. В эпоху НТР, мол, сглаживаются противоречия между двумя системами, не играют уже такой роли национальные особенности, хотя истинная здесь цель — как раз разжечь национализм. Мне кажется, что нас с вами какие-то молодцы хотят околпачить, и ловко, очень ловко! В нашей среде есть прямо-таки ультра-энтээрреволюционеры, которые не прочь механизировать, автоматизировать или вовсе эвээмизировать духовную жизнь. Заставляют машину писать стихи, писать музыку…

   — И пишет стихи машина, и музыку пишет! — разгорячился Виктор Михайлович.

   — Да, да, стихи! Но какие?

   — Пожалуй, не хуже многих, которые печатаются.

   Иван Иванович приумолк, плеснул в рюмки коньяку и с лукавой улыбкой спросил:

   — Значит, в будущем машины, когда станут совершеннее, станут писать стихи еще лучше?

   — Безусловно, — ответил Виктор Михайлович, настораживаясь.

   — Говорят, сейчас у американцев более совершенные машины, чем у нас. Да?

   Виктор Михайлович не ответил, но кивнул.

   — Стало быть, — закричал победно Иван Иванович,- сейчас американские машины могут писать русские стихи лучше наших? Хах-ха-ха! — забегал он по кабинету, взявшись руками за голову.  — Вы меня убедили! Хах-ха-ха! Да понимает ли ваша машина, что есть стихи, а есть поэзия! Это же не одно и то же! Хах-ха-ха!

   — Папа! Папа, что с тобой? — вошла с подносом Лада. — Папа, успокойся, это же неприлично — так себя вести!

   — А это прилично, это прилично — путать стихи с поэзией? Понимаешь, американские машины могут писать стихи на русском языке лучше наших машин!

   — Ну и что, папа, завтра наши будут писать лучше… Поэтому, пожалуйста, сядь за стол. Смотрите, какие я вам пельмени принесла. Сядь, я прошу тебя.

   — Ладно, Лада, отведаем пельмени эпохи НТР. Или ты их дореволюционным способом лепила? — спросил Быстров, усаживаясь в кресло. — ДоНТР пельмени — они лучше, индивидуальнее. Машина ведь ни души, ни совести, ни родной земли не имеет, хотя на ней и есть бирка с указанием места изготовления. Поэтому ЭВМ-поэта легко купить-продать… М-да-а, но пора, однако, приступать к пельменям.

   Лада тоже села к столу и, накладывая мужчинам пельмени, приговаривала и отвлекала их от спора:

   — А вот еще какая привлекательная пельмешка. Еще? Виктор Михайлович, не обижайте меня. Если вы будете так есть, меня Петр Никифорович в Ленинград не пустит, — и, обращаясь как бы только к нему одному, сказала: — Я не виновата, что вы с папой повздорили. Предупреждала вас: он человек невыносимый.

   — Нет, почему же. Ваш отец очень интересный человек, но он страдает профессиональным комплексом неполноценности. Вы не обиделись, Иван Иванович?

   — Терпеть не могу ученых слов — комплекс, индекс, коммуникабельность,- Быстров выговаривал эти слова, кривя губы, пока не отправил в рот пельмешку.

   — Нет-нет, вас не устраивает второстепенная роль вашей науки, вообще гуманитарных дисциплин, которые все больше попадают в зависимость от физики, математики…

   — Эх, молодой человек, — покачал головой Быстров. — Вы не первый, кто так свысока смотрит на гуманитарные науки. Еще в прошлом веке Тургенев писал о таком герое. Вспомните, «гуманитас» в переводе с латыни означает «человечество». Че-ло-ве-че-ство! А что важнее всего с точки зрения науки и искусства? Да прежде всего знать самих себя. Нам будет лучше, и мы будем лучше, чем больше будем себя знать. Прошу при этом понимать меня не только буквально, я же вижу, вы уже готовы опровергать!.. А вот узнаем мы все о себе и своем окружении или же никогда не дойдем до конца этого пути… Пожалуй, никогда — ведь тогда человечество деградирует от тоски и абсолютной бессмысленности существования. По поводу первостепенности-второстепенности скажу: в последние годы в нашем университете гораздо больше желающих поступить учиться на гуманитарные и естественнонаучные специальности, чем на технические, физические и математические и так далее. Кто знает, почему так. Может, это объяснимо в какой-то степени с точки зрения Чижевского, зависит от солнечной активности, как от Луны — приливы и отливы. Возможно, сейчас, так сказать, «гуманитарный муссон», затем будет ваш «муссон», и тогда люди вместо того, чтобы стоять трое суток в очереди за подпиской на Пушкина, будут пять суток стоять за программами для ЭВМ или таблицей логарифмов. Короче говоря, как говорит один мой знакомый: «И вот приехал я в Москву, а тут Вася…» Хах-ха-ха!

   — Папа, — напомнила о приличиях Лада.

   — Вы слишком утрируете все, профессор, — сказал Виктор Михайлович и спросил:- А кто этот Вася? Слесарь?

   — Почему слесарь? Просто Вася, — объяснил Быстров, передернув плечами, подчеркивая и свое малое понимание. — Поговорка такая. Вроде бы в ней ничего и нет, но есть что-то…

   — А-а, — согласился Виктор Михайлович, но, сколько бы он ни сосредоточивался на непонятном, так ничего и не понял, а затем, увидев намерение хозяина, стал отказываться:- Я, пожалуй, больше не буду. ~ Не могу…

   — Я принесу чай, — с готовностью поддержала его Лада и вышла на кухню.

   — Тогда на посошок, а?

   — При условии, что за научно-техническую революцию, — не без иронии предложил Виктор Михайлович.

   За научно-технический прогресс, за эволюцию!

    — Нет, за научно-техническую революцию!

   Иван Иванович прямо-таки рассердился на Балашова и отставил рюмку. Переплетя пальцы и сжав их в один большой кулак, поставил его ребром на край стола и, сдерживая себя, заговорил:

   — Заблуждайтесь на здоровье. Но я не пойму вас, Виктор Михайлович. Вы читали лекцию об оптимальности, а ратуете вдруг за революцию. Оптимальных революций не бывает. По своей натуре вы очень осторожный человек и вдруг — энтээрреволюционер! Да какой с вас, технократов, спрос — даже высокообразованные и талантливые гуманитарии бывают подчас сбиты с толку каким-нибудь техническим новшеством. Хотите один поучительный пример? Пожалуйста, — Быстров поковырялся в недрах стола и извлек пухлую папку. — Вот: «Мы живем в мире телеграфов, телефонов, биржи, театров, ученых заседаний, океанских стимеров, поездов-молний, а поэты продолжают оперировать с образами, нам совершенном чуждыми, сохранившимися только в стихах, превращающими мир в поэзии в мир неживой, условный…» Много правильного, только вот что такое стимер, еще помните?

   — Стимер — по-английски пароход.

   — Верно. Дальше: «Такому пониманию поэзии, как случайного выражения своих впечатлений и личных переживаний, как чисто схоластической разработки однажды навсегда установленных тем, — искатели «научной поэзии» противополагают свой идеал искусства, сознательного, мыслящего, определенно знающего, чего оно хочет, и неразрывно связанного с современностью». Снова много правильного, излишне рационально только, запрет на личные переживания немножко напрасный. Но через тринадцать лет этот же автор написал совсем другое. Вот оно, без суеты, суесловия, шараханья в крайности: «Вообще можно и должно проводить полную параллель между наукой и искусством. Цели и задачи у них одни и те же; различны лишь методы». Не догадываетесь, кто автор?

   — Иван Иванович, я не специалист в ваших областях. И простите, мне показалось, вы жалуетесь на непорядки, так сказать, в своей епархии, а обвиняете в них нас. Странные у вас, гуманитариев, литераторов, людей искусства, привычки. Чуть что не так у вас, вы тут же стараетесь озаботить своими чисто профессиональными, да и личными проблемами, все человечество! Разбирайтесь в своем хозяйстве сами, в конце-то концов!

   — В ваших словах есть резон, есть, — сказал Быстров. — Может, вы все-таки позволите мне назвать автора приведенного текста?

   — Пожалуйста.

   — Это Валерий Брюсов.

   Виктор Михайлович почему-то поморщился, а затем твердо, стараясь овладеть положением, спросил:

   — Профессор, что вас так тревожит и беспокоит? Может быть, страх, что литература и искусство подарили столько прекрасных произведений человечеству, но оно уже не в состоянии использовать их с достаточной степенью эффективности? Должно быть, только поэтому вы заинтересовались теорией информации. Может, зависть вас гложет — ведь плодами научно-технической революции через сравнительно небольшой отрезок времени пользуется буквально каждый человек прямо или косвенно? Современному человеку, извините, лучше хорошо знать автомобиль, чем «Илиаду».

   — Вот-вот, — рассердился снова Иван Иванович, но на этот раз не стал сдерживаться. — Рационалисты, прагматики, скептики! Это и беспокоит! «Илиада» — вечная ценность, автомобиль же ваш — это все равно, что какое-нибудь ландо. Было и — нет его! Один не лишенный остроумия человек, наблюдая за ходом битвы у Лейпцига между войсками Франции и Германии и находясь под впечатлением только что прочитанного «Агамемнона» Эсхила, сказал: «Государства погибают, но хороший стих остается»! Революция — вещь серьезная, опасная, с ней шутить нельзя. Кстати, на вечные ценности революции практически не влияют… И я Брюсова привел, чтобы убедить вас: вся-то суть в уважении науки к поэзии и поэзии к науке, более того, в содружестве и сотрудничестве. Ведь совершенно не случайно у нас в голове два полушария, и они помогают друг другу. Без диктата. Существует теория ограниченности систем австрийского математика, как его… Фу-ты, надо же, забыл. ‘Подскажите же, Виктор Михайлович!

   — Не волнуйтесь. Вы имеете в виду Гёделя?

   — Да, Курта Гёделя! Не могу знать, как к нему относятся специалисты, однако меня дилетанта, поразило то, что каждая математическая система имеет естественный предел своих возможностей. Я так понял: доходит какая-то система до своего предела в познании объекта, вступает в права другая система и так далее. Поэтому мы вправе, скажем, рассматривать поэзию и науку в качестве отдельных систем, дополняющих и обогащающих друг друга в познании мира. А Брюсов, видите ли, куда сиганул — «научная поэзия»! К сожалению, к прискорбию даже, вам все слишком понятно. А что непонятно, вы тут же на ЭВМ посчитаете, смоделируете проблемку и решите ее!.. Когда пойдем вас провожать, расскажу об одном человеке, а пока запомните эту каску,— Быстров снял с полки красноармейскую каску, показал на круглое оплавленное отверстие на макушке. — Запомните эту дырочку.- Он поставил каску на место и продолжал: — А пока я вас, одного из тех, кому все давным-давно ясно и понятно, спрошу: скажите, кто первым из наших соотечественников увидел Землю из космоса?

   — Иван Иванович, я чувствую, какая-нибудь ваша ловушка, и знаю: чтобы вы не сказали, вы скажете чудовищную вещь. Юрий Алексеевич Гагарин — вот вам мой ответ!

   — Конечно, он первый побывал в космосе, первый видел физически Землю оттуда. Никто не собирается преуменьшать его подвиг и приоритет нашей страны. Однако есть все основания считать, что до него был человек, который тоже видел ее оттуда, который точно знал, как она оттуда выглядит. Представьте себе, точно знал, как смотрится наша старушка. Знал!.. Помните строки одного из последних стихотворений Лермонтова: «В небесах торжественно и чудно… Спит земля в сияньи голубом»? Откуда было знать поручику Тенгинского полка, что Земля действительно «спит в сияньи голубом»? Согласитесь, такая интуиция, такое воображение — это загадка. Если кому-то нравится  считать лермонтовскую строку случайностью — пусть будет так. Но мне кажется, что это стихотворение написано богом, а не человеком. Может, наши потомки станут такими бого-человеками по силе своего духа, безбрежности воображения и высочайшему уровню мышления? Да, это, должно быть, и есть нормальный человек.

   Остаток вечера прошел спокойно — Иван Иванович Быстров больше не кричал, не всхохатывал, не пил коньяк. Заметно было, что он разрядился, наговорился всласть, и они почти по-светски беседовали о науке управления, когда Лада принесла чай. Кофе в доме Быстровых не пили, Иван Иванович считал его варварским напитком, совершенно бессмысленным для человека, если, конечно, он не собирается отплясывать какой-нибудь боевой танец. Поэтому Лада, предлагая гостю чашку кофе, положила предупредительно руку на плечо отца. Виктор Михайлович отказался только ради желания побыстрее уйти из гостей — ему не хотелось больше спорить с хозяином, он устал от него.

   Лада осталась дома убирать посуду, это огорчило Виктора Михайловича, зато теперь он был убежден — звонила в гостиницу не она, и подумал, что, если еще раз раздастся звонок, надо отругать назойливую девицу. Иван Иванович в прихожей не надел, не вошел даже, а как бы впрыгнул в большие серые валенки, облачился в старомодное полупальто, прикрыл голову такой же старомодной шапкой-пирожком.

   На площади было пустынно, тихо, морозно. Быстров похваливал чистый воздух, подышал им с удовольствием с минуту и тут же закурил.

   — Ах, черт побери, надо было вызвать такси! — вспомнил он с досадой.- Пойдемте на автобусную остановку, а по пути будем ловить такси. Так вот, об одном человеке…

   Балашов вздрогнул внутренне — вспомнил все-таки он о своем обещании, будет опять рассказывать…

   — Был у меня друг детства Коля Белых, сын Петра Никифоровича. Учились в одном классе, но пока я закончил десятилетку, он прошел весь курс математического факультета. Одновременно закончил затем и филологический факультет. Поразительная память, совершенно безграничная доброта и полнейшая беззащитность — это Коля. Он многие книги знал наизусть — наверное, он ничего не забывал… Был такой случай. Появилась в нашем доме испанская девочка, раненая, на костылях. Разумеется, мы, мальчишки, в нее все любились, а Коля, чтобы научить ее русскому языку, сам выучил за несколько недель испанский… А потом — война… Вместе служили. Я в разведроте, а он в штабе переводчиком. Вначале он тоже был в разведроте, но я как-то увидел командира дивизии, рассказал ему все, упросил взять Колю в штаб, сохранить ему жизнь… Сам-то он, конечно, ничего не знал о моих, так сказать, интригах… Летом сорок третьего Коля вдруг зачастил ко мне, с ним что-то происходило, что-то мучило его… Может быть, он предчувствовал, что мне оставаться в живых, и рассказывал, рассказывал, рассказывал…

   Однажды взяли в плен немецкого полковника, приказали доставить в штаб армии. Пока готовились к поездке, мы лежали с Колей на плащ-палатке в чудесном бору на берегу Донца. Философствовали, как обычно. «Ваня, понимаешь, — говорил он мне, — мы еще не знаем всех возможностей искусства. Научный путь познания мира — он все-таки измерительный, умозрительный, рациональный, технологический… А искусство (кстати, он терпеть не мог выражения-  литература и искусство, словно литература не искусство) сочетает в себе осмысление мира с его обчувствованием. Это органичный, чисто человеческий и более древний путь познания. Возможности его совершенно фантастические, результаты могут быть ошеломляющие. Только была бы правильная методика, истинная, не ложная, не субъективная… Взгляни на звезды — видишь, какие они сегодня большие и яркие? Лермонтов почти перед смертью написал: «и звезда с звездою говорит». Там есть совершенно гениальные строки: «В небесах торжественно и чудно… Спит земля в сияньи голубом». Он видел нашу землю о т т у д а, о т т у д а, понимаешь?»… А потом, Виктор Михайлович, в небе загудел самолет. На войне, они, знаете, часто летают. Коля же прочел тогда стихи Федора Глинки:

  

   И станет человек воздушный

   (Плывя в воздушной полосе)

   Смеяться и чугунке душной,

   И каменистому шоссе.

  

   Так помиритесь же, дороги,

   Одна судьба обеих ждет.

   А люди?- люди станут боги,

   Или их громом пришибет.

  

   Может, мне сейчас уже так кажется, не знаю, но мне почему-то помнится, что он несколько раз повторил  последние строки: «А люди?- люди станут боги, Или их громом пришибет». Наверно, как он говорил, осмысливал их и обчувствовал… Утром мы тряслись в кузове полуторки. В кабине сидел майор-штабист. Сидели плечо к плечу, спиной к кабине. Немец перед нами на скамейке. Пошел дождь, остановились в поле — впереди тоже стоят машины. Чернозем в дождь — не асфальт. Погромыхивает, вокруг — ни кустика, спрятаться негде. Потом гроза разошлась, и вдруг в глазах у меня сверкнуло, помню только, как летел с кузова на землю.

   Рядом шмякнулся и немец. Я поднялся, не соображая, что же произошло. Заглядываю в кузов — лежит посиневший Коля. Дырочка на каске, разорваны сапоги. Не меня убило, я же рядом сидел, не немца, не в другую машину молния ударила, а именно в Колю. Немец, вояка, молился, став на колени, я дал ему тогда под зад…

   — Все это — чистая случайность, — не хотел говорить этого, но все-таки сказал Виктор Михайлович.

   — Все-то вам понятно! — с укоризной произнес Иван Иванович. — А для меня загадка. Чем объяснить? Биотоки у него были помощней наших что ли, или, может, природа вообще, да и люди тоже, очень ревниво относятся к таким, как он? Посредственность предпочтительнее?.. Я ведь в этой каске до конца войны ходил — и ни царапины… Это можно назвать случайностью… Только потом я понял, что он был гениальным человеком, но ничего не успел сделать. Неужели он, читая стихи Глинки, уже предчувствовал то, что произойдет утром? Хотя, почему неужели — обстоятельства своей смерти многие описали — тот же Лермонтов, Пушкин, Джек Лондон… Для меня это загадка, Виктор Михайлович, на всю жизнь загадка. Загадка…

   Быстров умолк, прикурил. И больше не говорил ни слова. Показалась машина с зеленым огоньком. Суетливо кинулся с поднятой рукой на проезжую часть, открыл дверцу:

   — Садитесь, Виктор Михайлович. Заходите еще, спорить будем! Извините, если что не так…

    Балашов вернулся в гостиницу уставшим, прямо-таки с гулом в голове от громкого Быстрова, неудовлетворенным  -вечер был сумбурен, профессор юродствовал, а он, Виктор Михайлович, вел себя большей частью так, словно рейсшину проглотил. «3акомплесовано у профессора несколько цепей, — думал он, — неврастеник самый обыкновенный, вульгарис по-латыни, и вообще — какая-то богема. Он суеверен, да, да, суеверен. В голове у него жуткая мешанина — мезозоя и науки, странных фактов, амбиции и совершенно диких выводов! А Коля, Коля этот его — совсем прелесть, этакий вундеркинд, пророк в собственном отечестве! Стихи Глинки и смерть на следующий день от молнии — ха-ха! Какая же здесь загадка? И я хорош, ох хорош. Ладонька-детонька на защиту мою встала, дожил! Спать… спать…»

   Виктор Михайлович отвлекся от воспоминаний — сон есть сон, о нем он беспокоился особенно ревниво. Но какие ни были богатые навыки аутотренинга у Виктора Михайловича, уснуть никак не мог — мелькали перед глазами Быстров и Ладонька-детонька, причем Быстров продолжал спор, орал и размахивал руками, корчил злорадные гримасы. Лада стояла перед столом с полным блюдом дымящихся пельменей и преглупо улыбалась. От вида этих пельменей у Виктора Михайловича перехватывало горло —  зачем он только ел их перед сном? «Нет, пельмени прекрасные, восхитительные, вкусные, легкие, полезные, какие они хорошие. Хорошие, хорошие… После них такой легкий, приятный сон…» — начал мысленно твердить Виктор Михайлович, стараясь успокоиться и уснуть.

   В конце концов впечатления дня в его сознании смазались, растворились друг в друге, он перестал их воспринимать, а затем они и вовсе развеялись, и тогда он уснул — беспамятно и облегченно. Через некоторое время он стал осознавать, что спит, но его что-то беспокоит, настойчиво требует к себе внимания. С сожалением выпутываясь из забытья, понял: телефон. В полусне-полусознании взял трубку, сказал что-то еще беспамятное и услышал в ответ вчерашний жизнерадостный и юный женский голос. Она говорила с нетерпением — еще бы, целый вечер звонила («По какому праву?»- мелькнуло у Виктора Михайловича), а теперь уже, наверное, слишком поздно. Она просила прощения за беспокойство, и он, пока приходил в себя, извинил ее, уверил, по привычке быть вежливым с дамами, что, мол, ничего страшного тут нет. К удивлению Виктора Михайловича, первой его мыслью, когда сознание полностью вернулась к нему и вспыхнуло, как лучевая трубка, не имеющая никаких пространственных и временныx ограничений, было: «И вот приехал я в Москву, а тут Вася!» Это было настолько неожиданно для него самого, что он, зажав ладонью микрофон, засмеялся, захохотал даже — ему открылся юмористический смысл этого странного выражения.

  

   Виктор Михайлович будет болтать по телефону с неизвестной девушкой, назвавшейся Таней, до трех часов ночи. «Какая чепуха!» — время от времени станет восклицать он. Странный этот разговор закончится тем, что будет назначено свидание на пять часов вечера. Виктор Михайлович откажется от поездки в дом отдыха, Ладонька-детонька подумает, что гость обиделся на ее отца. Пойдут долгие взаимные и неубедительные объяснения, ему все же удастся немного успокоить Ладу — он ведь хорошо относится ко всему вчерашнему, и к ее отцу, и к ее пельменям, и вообще Виктор Михайлович назовет вечер очень полезным и интересным. Уладив дела с Ладой, Виктор Михайлович начнет готовиться к свиданию, зайдет в знакомый цветочный магазин, выйдет с букетом гвоздик, найдет к пяти часам условленную аптеку и станет прохаживаться возле нее ровно в семнадцать ноль-ноль, приглядываясь близоруко  к каждой молодой особе женского пола. В семнадцать десять он забеспокоится, в семнадцать двадцать встревожится, в семнадцать тридцать назовет себя ослом, но будет прохаживаться возле аптеки еще пятнадцать минут. В семнадцать сорок пять на шапке и пальто Виктора Михайловича будет лежать толстый слой снега — он весь день тихо и густо шел. Увидит Виктор Михайлович на углу мусорный ящик (поразительно, но в виде безобразнейшего, широкого, металлического и раскрашенного белой и черной краской пингвина!), швырнет в поганый зев этого чудища гвоздики и уйдет от аптеки в отвратительнейшем настроении, проклиная себя за доверчивость, мальчишество, глупость.

   Вечером позвонит Таня. Она станет со слезами просить прощения у Виктора Михайловича, утверждая, что она не могла прийти. Виктор Михайлович холодно простит и положит трубку.

   Таня действительно не могла прийти на свидание. Это была совсем юная, чистая и красивая девушка, но с ней случилось несчастье — она тяжело болела и вот уже три года не могла ходить. Она жила в доме напротив аптеки, ее подружки-девятиклассницы, помогающие ей учиться, назначали мальчикам свидания, влюблялись, разочаровывались. Жизнь эта как-то шла мимо Тани, она тоже мечтала о любви и свиданиях.

   Получилось так, что до Виктора Михайловича в номере гостиницы жил профессор, который приезжал ее смотреть. Таня знала номер этого телефона. Надо сказать, что телефон у Тани появился совсем недавно. Свободных номеров в их районе не было, и заведующая аптекой пошла навстречу родителям девушки — разрешила установить в квартире параллельный аппарат. И Таня названивала по вечерам по всем телефонам, радуясь, как расширяется ее мир, как много интересного она узнает. Однако бесконечно тревожить одних и тех же людей было неприлично, и вот однажды, когда она поговорила по всем известным телефонам, а ей  было скучно и тоскливо, Таня решилась набрать номер гостиницы, в котором еще неделю назад жил профессор.

   Виктор Михайлович был вторым ее вот таким знакомым, и первым, которому она решилась из любопытства назначить свидание. Говорила она ночью из-под одеяла, чтобы не слышали в другой комнате родители, весь день готовилась к свиданию, ждала его радостно и трепетно. Она, конечно, понимала, что оно не состоится, но ведь девчонки тоже назначали свидания и нарочно не приходили.

   В пять часов она подъехала на кресле к окну, повернулась к нему спиной, взяла в руки зеркало и стала смотреть на аптеку. Так она всегда делала — их квартира была на шестом этаже, и Таня из своего кресла улицу не видела. Появился Виктор Михайлович, и вначале было интересно — пришел человек, которому она назначила свидание, но потом Таня поняла, что в свидании нет ничего необыкновенного. Может быть, Виктор Михайлович показался ей намного старше, чем она думала, может быть, она еще не понимала, что свидания волнуют, когда любишь. Виктор Михайлович прохаживался возле аптеки, а Тане становилось стыдно — она обманула ни в чем не повинного человека, раскаивалась в легкомыслии и хотела уже позвать маму и попросить ее выйти на улицу и извиниться перед Виктором Михайловичем, но было стыдно признаваться в этом и маме. Она мысленно умоляла Виктора Михайловича: «Уходите, уходите же, разве вы не понимаете, что вас обманули? Почему же не уходите, какой же вы глупый!» А Виктор Михайлович ходил и ходил, не зная, какие мучительные страдания причиняет девушке, перед которой за эти сорок пять минут открылась вся бездна ее несчастья и вся неотвратимость своей судьбы. Она оцепенела от сознания всего этого, но когда Виктор Михайлович швырнул цветы пингвину, Таня пронзительно вскрикнула. В комнату вбежала перепуганная насмерть мать, Таня разрыдалась и все ей рассказала…

   Виктор же Михайлович, вернувшись из командировки, как-то употребил странное выражение: «И вот приехал я в Москву, а тут Вася!» Он озадачил им своих сотрудников, они стали подумывать, что их шеф не так уж понятен, как раньше предполагалось. Лабораторные остряки взяли «Васю» на вооружение, и пока они превращали выражение в банальность, Виктор Михайлович вошел в обычную колею. Избавился от шатко-неопределенного «и. о.» перед названием должности и с еще большей убежденностью в правоте собственных принципов продолжал жить в точном соответствии со своими кривыми.

Первая публикация – Александр Ольшанский. Китовый ус. М., Современник, 1981

Страница 1 из 212

Информационная природа и теория литературы

Тезисы миинилекции для слушателей Высших литературных курсов и студентов Литературного института

Сорок пять лет тому назад, когда я был очником Литинститута, мне приснился сон. Явно из детства. Родительская хата стояла возле железной дороги, и приснилось, что машинист маневрового локомотива захотел приехать к нам в гости. Разумеется, без паровоза, просто по-человечески. Но, как это бывает во сне, приехать не смог. Он долго оттягивал поездку, дорогу тем временем перевели на электротягу, и паровоз, как и старый машинист, стали не нужны. Выросли скорости. Меня поразила парадоксальность ситуации: для машиниста мы, живущие возле дороги, давно знакомы, а он для
Читать далее

Метареализм. Почему?

На международной книжной ярмарке в Пекине в сентябре 2006 года московское издательство «Голос-Пресс» распространяло следующий пресс-релиз

В 2006 году в нашем издательстве вышла дилогия Александра Ольшанского «RRR». С грифом «Только для Homo Sapiens!». Настолько своеобразна и необычна, что мы испытали трудности в общении с книготорговцами, когда пытались рассказать о книге. В ней реализм, подчас угадываемый документализм, сочетается с мистикой и фантастикой, психологизм — с юмором и сатирой. Всё это основано на оригинальной авторской философии и эстетике, изложенных в послесловии к дилогии. Ко всему прочему, дилогия — своего рода полемическая альтернатива «Мастеру и Маргарите» М. Булгакова.
Читать далее

Часть 8

— Тащи нам свои пельмени, а то я, как кот, уже делаю круг вокруг кухни. Прошу ко мне! Лада! Давай все в кабинет!

   Иван Иванович был громким человеком. Он всегда кричал дома, потому что у него была большая квартира, которую он за многие годы основательно натолкал самыми невероятными вещами. Просторный кабинет был набит книгами, целую полку занимали старинные фолианты в ветхой, изъеденной временем кожей; книги были везде — на столе, в шкафах и на шкафах; на диване, на креслах, на стульях, на полу; он тут же похвастался перед гостем, что недавно достал за большие деньги редчайший двухтомник
Читать далее

Часть 3

Но как только побеждала «партия» Ильи Ивановича, он поддерживал Антона Константиновича, если же верх брала «партия» Антона Константиновича, он спешил на помощь Илье Ивановичу. И делал он это очень умело и осторожно, борьба ожесточалась, но не приводила враждующие стороны к каким-либо результатам, напротив, они изматывали себя во взаимных сражениях, и это был самый важный результат для Виктора Михайловича. Правилом золотой середины здесь пользоваться как раз нельзя — все равно что оказаться меж двух огней, которые быстренько поджарили бы ему бока или вообще испепелили. Враждующие партии не догадывались, кто их самый большой враг, кто пожирал плоды их борьбы, полагая, что
Читать далее

Часть 7

Я домоседка, а подруги повыходили замуж давно. Готовлюсь поступать в аспирантуру, отстала от жизни. И вот подумала: почему бы ни познакомить вас с моим отцом? Он оригинальный человек. Жалко мамы нет дома, она у нас певица, певичка, как называет ее папа, она бы приготовила славный ужин. Вы не против?

   — Предложение принимается. Я человек одинокий, для меня семейная обстановка — бальзам.

   — Вот и добренько, как говорит Петр Никифорович. Я созвонюсь с папой, предупрежу. Кстати, я рассказывала ему вкратце о вашей лекции, и он будет с вами спорить. Я вас предупреждаю об этом, Виктор Михайлович!
Читать далее

Часть 2

Сюда давали два полотенца — махровое и вафельное, имелся совмещенный санузел с укороченной ванной, в конструкции которой угадывались элементы космонавтского ложемента. Виктор Михайлович умылся на ночь, помыл ноги, разобрал постель и лег, думая, какими лютыми врагами устоявшегося образа жизни являются командировки — вот и сегодня не прогулялся перед сном, вместо этого сидел в облаке табачного дыма в ресторане. Будь он дома, в Москве, никогда бы не пошел в подобный трактир, а в командировке решился, и завтра день начнется не так… Он захватил с собой только эспандер, а дома есть гантели, хитроумно встроенная в нишу шведская стенка, есть даже велоэргометр,
Читать далее

Часть 1

Оптимальный вариант   

   В новой гостинице, типичном для эпохи НТР изделии из стекла и бетона, похожем ночью на какой-то гигантский пульт управления, только кое-где горели огни, когда Виктор Михайлович Балашов добрался до нее. Он жил здесь вторые сутки, все ему тут не нравилось — далеко от центра, далеко от завода, куда он приехал консультировать специалистов по внедрению автоматизированной системы управления, и готовили в гостиничном ресторане очень уж безвкусно, как-то пересолено, пережарено, переперчено. А у Балашова был гастрит, нажитый отчасти в студенческие годы, отчасти в первое время после развода с женой, которая ушла от него восемь лет назад. Собственно,
Читать далее

Часть 4

Он услышал даже интонацию, с какой это все говорилось где-нибудь на женском перекуре.

   — Спасибо большое! — еще более жизнерадостно поблагодарила она. — Спокойной ночи!

   — Спокойной ночи, — ответил Виктор Михайлович, но пожелания эти достались уже коротким гудкам.

   Он лежал, сцепив пальцы над головой, и размышлял. В конце концов, он живой человек, подумал он, как бы полемизируя с невидимым оппонентом, который из абстрактной туманности приобретал обличье его бывшей жены. Да, это она говорила: «Виктор, ты способный, образованный, порядочный в своем роде человек. Тебе можно даже присвоить знак качества, но ты не живой,
Читать далее

Часть 9

Только на мой непросвещенный взгляд, Моль больше доказал не всеобщность информации, а ограниченность ее теории или неразработанность. А попалась мне краткая библиография трудов по информации ~ батенька  вы мой, сколько наворочено и написано! Шум, шум, шум, как вы называете…

   — Извините, но в связи с чем вы, литературовед, заинтересовались теорией информации? — спросил Виктор Михайлович.

   — Гм, — проворчал Быстров и откинулся в кресле.- Отвечу вопросом. Вы считаете научно-техническую  революцию самой важной и существеннейшей чертой нашего времени?

   — Разумеется.

   — Почему «разумеется»? — выкрикнул Быстров. — А если ее нет, не
Читать далее

Часть 5

Размеры были те же, но это была редкозубая, непривлекательного вида азиатка, должно быть китаянка, с настолько толстыми стеклами очков (Балашов, будучи сам близоруким, допустил в своих ответах возможность, что партнерша может носить очки), что ее узкие глаза казались огромными и злобными. «Сова» — немедленно дал мистер 15-58 прозвище мисс 13-51. Он сел на свое место, заказал довольно слабый и дешевый коктейль и, посматривая на танцующую молодежь, на музыкальный ансамбль, состоявший исключительно из афроамериканцев, наблюдал за поведением мисс 13-51. Она нервно курила, выпуская клубы дыма, как неисправная котельная, то и дело прикладывалась к напиткам. Наконец она, взяв сумочку не за
Читать далее

Страница 1 из 212