Фартовое дело (часть 7)

С трех боков сопка была голой и скалистой, и только со стороны тайги, на пологом склоне, росли ели и лиственницы, а на вершине кустился кедровый стланик. Два камня, каждый с хорошую избу, лежали у подножия. Они были когда-то частью сопки, ее веками подтачивала таежная речушка Ключ, названная так, быть может, еще николаевским гренадером Кузьмой Сиволобовым. Все предки Василия, начиная с Кузьмы, останавливались здесь, разводили между камнями костер, чаевничали и ночевали. Кузьма наказывал потомкам являться к родовому месту утром, и они, как писал в последнем своем письме Иннокентий Константинович, дед Василия, именно так и делали. В этом был сокрыт какой-то

С трех боков сопка была голой и скалистой, и только со стороны тайги, на пологом склоне, росли ели и лиственницы, а на вершине кустился кедровый стланик. Два камня, каждый с хорошую избу, лежали у подножия. Они были когда-то частью сопки, ее веками подтачивала таежная речушка Ключ, названная так, быть может, еще николаевским гренадером Кузьмой Сиволобовым. Все предки Василия, начиная с Кузьмы, останавливались здесь, разводили между камнями костер, чаевничали и ночевали. Кузьма наказывал потомкам являться к родовому месту утром, и они, как писал в последнем своем письме Иннокентий Константинович, дед Василия, именно так и делали. В этом был сокрыт какой-то смысл, как и в том, что по завету Кузьмы надлежало брать не больше фунта в год на нужды всего сиволобовского рода. В противном случае, грозился из прошлого века Кузьма, Хозяин разгневается, место оскудеет и вовсе иссякнет. Да и вообще алчной душе недалеко до беды.

По хрусткой наледи — снег в затишке погожими днями здесь подтаивал ~ Василий втащил тяжелые нарты в широкую щель между камнями, сбросил лямку с. плеча и, борясь с искушением освободиться от лыж, присесть и расслабиться, пошел с топором к ближним лиственницам. Белая, с едва уловимым кремовым отливом лайка Ива, предчувствуя скорую кормежку, льстиво завертелась перед ним, тыкалась черным носом в рукавицу и мешала идти. Злой, строптивый пес Хангай, помесь восточносибирской и карело-финской лаек, не разделял восторгов подруги. Бежал впереди, торил дорогу, часто останавливался, поворачивал назад морду и ловил острым недоверчивым взглядом, казалось, самые зрачки Василия, допытывался у него: «Сюда, не ошибаюсь?» Хангай, на русском языке это означало Дух тайги, непостижимым образом угадывал намерения Василия, мощным прыжком срывался с места, разбивал сухой бугристой грудью снег. «Ну и зверюга», думал Василий о нем с удовольствием. Нет, не обманывали чалдоны в ленской деревушке Мутино, когда расхваливали годовалого пса, считай щенка, и ломили за него цену, да и отдали не по дешевке — за полтораста рублей. Хангай стоил того.

Крайние лиственницы были сухостойными — запас Иннокентия Константиновича. Он всегда делал его возле своих зимовий и постоянных стоянок. Свалит сухое дерево и тут же ошкурит комель у соседнего. Через два-три года оно подсыхает, годится в печурку или в костер. По берегам речек и озер дед припасал смолье для лучения — старинного ночного способа добычи рыбы острогой с помощью «козы», приспособления, напоминающего собой вилы, только побольше, на зубьях которого разводится огонь. Прилаживал Иннокентий Константинович «козу» на носу шитика, смолье жарко пылало, трещало, постреливало угольями, причудливые тени метались по берегу, а налим, ленок, хариус, щука или сиг, завороженные сиянием огня и ослепленные им, не видели занесенной каленой остроги.

Одну из лиственниц повалило, дерево повыше ошкурки надломилось и расщепилось, и оно не один год лежало комлем на крутой дуге из несломленной части ствола. Василий обрубил ветви и поволок в щель. Сушняк разгорелся быстро, пламя заиграло на холодных, покрытых колючей изморозью камнях, сиропно-розовые огоньки поблескивали на хрусталиках льда, и казалось, бока камней затлели. Набив снегом черный от копоти чайник, Василий приладил его над огнем с помощью шеста и вернулся к лиственнице, теперь с ножовкой — нарезать кругляшей на ночь.

Пока он делал две ходки, вода в чайнике вскипела. Но пить не стал, зная, как потом трудно будет подниматься от жаркого костра. «Кака сила без чаю, — говорил Иннокентий Константинович, когда мальчонкой брал его в тайгу. — А чай выпил — совсем ослаб. Кружку выхлебать, Василь Иваныч, дело немудреное, даже нужное, если сил нет, иззяб совсем. Но лучше выпить две, три и вообще сколь хошь, когда работу сделаешь. Чай — делу венец».

Василию предстояло устроить себе ночлег — и этому научил Иннокентий Константинович. Надо нарубить стланика или елового лапника, сделать из него постель, на стенку и крышу пойдут ветви лиственницы, утепленные тем же стлаником, и получится шалашик, который таежники называют балаганом. В нем можно спать в серьезные морозы, если поддерживать перед ним костер. Иннокентий Константинович мог подбрасывать поленья, не просыпаясь. Когда огонь ослабевал, дед вдруг переставал храпеть, должно быть, сосредоточивался, затем хватал полено и с закрытыми глазами кидал точно в костер. Откидывался навзничь и храпел дальше…

Проснулся Василий не от холода, давно пробиравшего поясницу, а от бешеного лая Хангая. Костер догорал, угли тлели под серым слоем золы.

— Цыть! — прикрикнул Василий и ткнул унтом пса.

Лай мешал прислушаться.

Хангай не унялся, напротив, оскалил на него зубы, отскочил, едва не угодив в угли. Ива тихонько повизгивала и как бы ввинчивалась задом в балаган.

«Волки!» — от этой мысли Василий окончательно проснулся, и тут же, словно в подтверждение догадки, перед щелью промелькну ли быстрые тени. Одна из них задержалась, сверкнула парой холодных изумрудных огоньков, от которых у Василия совсем застыла спина. Он схватил головешку покрупнее, с тлеющими красными пятнами на обгоревшем конце, и швырнул в зверя. Волк отскочил. Головешка не успела дошипеть в снегу, как он показался в проеме снова. «Вожак? Выманивает из камней?» — подумал Василий.

Ива все-таки ввинтилась в балаган, повизгивала теперь где-то под мышкой у Василия. Задыхаясь от злобы, Хангай топтался рядом с костром. Нащупав двустволку, Василий взвел левый курок, в правом стволе была пуля на случай встречи с шатуном, вскинул ружье и всадил заряд картечи в тень. Промахнуться в нескольких шагах было трудно, к тому же Василий за собой знал: в минуты опасности становился хладнокровным и собранным. И точно, из-за правого камня донеслось хрипенье, шум свалки, щелканье зубов. Перекусили, усмехнулся Василий, когда все стихло, и зарядил оба ствола картечью.

Волки ушли. Хангай рычал, прижавшись к Василию, Ива еле слышно поскуливала и мелко дрожала.

Костер снова разгорелся, Василий поправил на шесте чайник. Далеко, километрах в трех, зародился густой тоскливый вой, и эхо покатило его от сопки к сопке по снегам, залитым мерзлым светом луны. «Новый вожак права качает», — подумал Василий. Не захочется ли ему показать стае сразу, на что он способен?

Спина у Василия стыла от огоньков в волчьих глазах, у кого она не стынет, если на тебя нахально пялится зверюга. Но Василий заметил не без удивления, что ему не было страшно по-настоящему, как бывало в детстве, когда дед, уходя на охоту, оставлял его на несколько дней в зимовье одного. Самое нынешнему существу Василия волк не был страшен, серого боялась его, Василия, человеческая порода. Чувство страха освежало душу, взбадривало и молодило, заставляло ум и мышцы работать на полную катушку, но Василий, видимо, давно разучился бояться кого-либо или чего-либо. И отнюдь не потому, что не видел в жизни страшного или был храброй личностью. Страшное было, его хватало с избытком, как у каждого, чье детство совпало с войной. Он испытал голод и холод, рано лишился отца – нет, не на фронте тот погиб, а ушел с дядей Михаилом сюда, к родовому сиволобовскому месту. Иннокентий Константинович не дождался сыновей-близнецов к условленному сроку, отправился на поиски и нашел их в зимовье у жилы. У Ивана, отца Василия, было перерезано горло, Михаилу оба заряда вошли в живот. Пол зимовья был усыпан золотым песком и самородками…

Мать Василия прожила тоже недолго. Его воспитывал дед. Исполнилось четырнадцать — в ремеслуху, потом армия, работа на шахтах Донбасса, жена, дети… Вроде бы все нормально, путем, но от однообразия посредственного существования притупился у него вкус к жизни, повыцвели в ней краски, приглушились звуки, притупились чувства, потерялся смысл в житейской суете. Не стало в жизни полной радости, бурливые, хмельные, бьющие в голову ее соки будто разбавила сильно позапрошлогодним томатом тетя Мотя, которая работала в кафе на гнидовском базаре. Считай, нормальная жизнь, откуда страху взяться?

Давно замечталось Василию вырваться из карусели одинаково серых дней, развернуть плечи, вдохнуть свежака во всю грудь и ударить по струнам так, чтоб чертям стало тошно, чтоб невыносимо чесались у них копыта от желания отплясывать до упаду под лихой и любимый Сиволобовыми припев: «Шел камаринский мужик…» И давно повернулась его душа той стороной, которой ждется будущее и куда втекает оно, становясь настоящим, к родным забайкальским местам, где он много лет не был. Он тосковал по ним.

Дублершу Антонине завести, что ли, думал он иногда, имея в виду любовницу, когда тоска и однообразие совсем донимали, но дальше всплеска мысли в этом направлении не продвигался. Не боязнь молвы приструнивала его, он никогда не изменял жене, ему не хотелось ухаживать, оказывать внимание, ублажать как-то женщин, вообще ленился заниматься ихней сестрой.

Добавить комментарий