Иванна

В канун Женского дня деду Ивану, шоферу автобуса маршрута «город-аэропорт», показалось, что весна все-таки одолела зиму. На придорожных березках уже висли дрожащие сережки, ивняк густо обсыпало белыми шариками, и снег сошел почти полностью. В кюветах дотаивали бурые остатки сугробов, только сопки, коренастые, в щетине черных деревьев, все еще синели не стаявшим снегом. От них и в солнечный полдень тянуло холодом.

После приморской зимы, неустойчивой, не холодной и не мягкой, деду хотелось спокойной ласковой весны. Он не любил здешних зим и за многие годы так и не привык к ним. В этом году зима тянулась особенно долго. Муссон

В канун Женского дня деду Ивану, шоферу автобуса маршрута «город-аэропорт», показалось, что весна все-таки одолела зиму. На придорожных березках уже висли дрожащие сережки, ивняк густо обсыпало белыми шариками, и снег сошел почти полностью. В кюветах дотаивали бурые остатки сугробов, только сопки, коренастые, в щетине черных деревьев, все еще синели не стаявшим снегом. От них и в солнечный полдень тянуло холодом.

После приморской зимы, неустойчивой, не холодной и не мягкой, деду хотелось спокойной ласковой весны. Он не любил здешних зим и за многие годы так и не привык к ним. В этом году зима тянулась особенно долго. Муссон дул то с якутских просторов, то чуть ли не в январе, не по времени, порывался дуть с южных широт Тихого океана, принося с собой сырой теплый воздух. За непостоянный нрав и не любил дед Иван приморские зимы, а частые смены погоды вконец извели его. Как только оттепель сменялась морозом, снег – дождем или дождь – снегом, он начинал думать о переезде в родное село на Белгородщине. Погода менялась каждую неделю, а дед Иван изо дня в день водил из города в аэропорт и обратно свой автобус-экспресс, пока в один прекрасный день не понял, что затевать переезд на Белгородщину совсем ни к чему – до пенсии оставалось всего полтора года.

Но зато осенью, когда все муссоны успокаивались и в Приморье с августа по октябрь стояла теплынь, он никогда не вспоминал о своих намерениях, а жене, коренной приморке, как бы извиняясь за нелюбовь к ее краю, что, не будь здесь такой красотищи осенью, уехал бы отсюда, если бы до пенсии оставалось даже полгода. Ради осени, когда сопки закипают багрянцем, когда каждый кустик стоит как охваченный пламенем, когда в октябре все еще лето, дед Иван мог снести все капризы здешней зимы.

С утра у деда Ивана ломило суставы, ныла левая ключица, перебитая на войне. В ином климате боль предвещала бы смену погоды, вот и полагал дед Иван, что ключица назойливо докучает не по молодости лет, от усталости, наконец — оттого, что сам он слишком много обращает на нее внимания. Но в этот раз он чувствовал себя совсем плохо.

Возможно, ключица не давала покоя все-таки к непогоде — к концу дня на небе сомкнулись тучи и получился не дождь и не туман, а что-то среднее, приморское сеево. Лобовое стекло стало матовым, в автобусе потемнело, и пассажиры, уставшие в полете, совершенно затихли. Зевнул и дед Иван, едва не забылся за рулем – убаюкивал гул мотора, и уж так соблазнительно, обещая уют и покой, подкрадывалась дремота.

После рейса он подъехал к диспетчерской, и поджидая сменщика Петракова, откинулся на спинку сиденья, расслабив уставшее тело. Ощупал ключицу, потер на ней бугорок, где срослась кость и где засела боль. Затем минут пять размышлял: найдется ли дома старка или вся она выпита на праздник, в день Советской Армии. Похлопав по карманам, он вытащил все деньги, подсчитал – на бутылку хватало, и начал думать о том, как придет домой, попросит Николаевну нагреть воды, попарит ноги, уснет в мягкой постели, а назавтра хворь как рукой снимет.

Петраков где-то задерживался. Дед Иван побывал в буфете, где обычно посиживали водители автобусного парка, но и там сменщика не оказалось. Он вернулся в кабину и, наблюдая, как дождь переходит в снег, с тревогой думал о Петракове. Хлопья снега липли к лобовому стеклу и таяли, сползая вниз. Подходило время следующего рейса, сменщика не было, а деду Ивану ехать в такую погоду в аэропорт еще раз совсем не хотелось. И когда Петраков появился перед автобусом, поднял руку в перчатке с широкими крагами, прося открыть дверь, дед Иван даже улыбнулся.

Вскочив в автобус, Петраков стряхнул с куртки воду.

— Ну и погодка, дед Иван. Один мой знакомый говорит: «У меня от этого климата сапожные щетки на складе лысеют».

Дед Иван опять улыбнулся и грузно вылез из кабины:

— С машиной все нормально.

— Хорошо, — кивнул Петраков. – А вот у меня – дела. Отправил жену в роддом. Вроде бы рано ей… Завтра праздник – детсад и ясли закрыты. Сегодня отвел ребятишек к соседям, послал телеграмму матери.

— Вот… — дед Иван простодушно и жалобно выругался. — Я как чувствовал. Значит, мне завтра в первую?

— Выручи, Иван Митрич, — попросил уже как бы по инерции Петраков.

— Куда вас денешь… — махнул рукой дед Иван и пошел в диспетчерскую сдавать маршрутный лист.

— Я тебя тоже когда-нибудь выручу! – крикнул вдогонку Петраков.

— Ладно, выручишь, — проворчал дед Иван и, нахохлившись, скрылся в дверях диспетчерской.

Домой он вернулся в десятом часу вечера. После работы заседал в месткоме, где распределяли подарки и премии женщинам, а потом, дожидаясь торжественного собрания, заглянул в галантерейный магазин и купил скромную, неярких старушечьих расцветок косынку – Николаевна наверняка припасла на праздник чего-нибудь, надо и ей уважить. На собрании он сидел в президиуме, тайком подремывая в заднем ряду, прячась за спины женщин.

Николаевна встретила его молча. Налила воды в рукомойник, повесила на плечо мужу чистое полотенце. Так делалось уже много лет, когда она была недовольна мужем. В таких случаях она почему-то доставала самое новое и чистое полотенце, а он усмехался при этом – вспоминалось, что в боксе тренеры выбрасывают полотенце на канаты, когда признают поражение своих питомцев, а Николаевна, поди ж ты, таким жестом объявляла ему что-то вроде войны.

Но сейчас он забыл о боксе, неторопливо отмывал руки, намыливал обвисшие и заросшие белесой щетиной щеки, находясь в каком-то полузабытьи, без единой мысли в голове. Им овладело безразличие, и было уже не важно, болит или не болит ключица, сердится или не сердится на него Николаевна. Только сев за стол, он вспомнил о подарке, поискал его в пальто и, найдя сверток, молча положил на стол.

Николаевна словно ничего не заметила – ей, наверное, хотелось как можно дольше быть недовольной. Ставя ужин, она отодвинула сверток на край стола, а потом любопытство взяло верх, развернула и подобрела, но опять же – не подала виду.

Потом она сочла нужным сказать, что пришла телеграмма от сына из Хабаровска. Он должен прилететь завтра утром с женой и дочерью. Дед Иван промолчал. Для Николаевны этот приезд был важен – прошлым летом она повздорила с невесткой и теперь надеялась помириться с ней. Дед Иван держался в стороне от их дел, потому и промолчал.

— Тебе нездоровится, Иван Митрич? — Николаевна отходила быстро и теперь уже заглядывала ему в лицо.

— Да есть малость.

— Согреешься? У меня огурчики маринованные есть, картошка.

— Согреюсь, — ответил он так, будто был намерен сделать это исключительно для того, чтобы угодить жене.

— И ноги надо обязательно попарить. Я мигом нагрею воды, — заторопилась Николаевна и начала назидательно говорить о том, что он стал совсем плох и пора ему проситься на более легкую работу.

«Глупая баба, — подумал дед Иван. — На легкой работе и легкую пенсию дадут. И сорок лет тяжелой работы — псу под хвост».

Старка немного расшевелила его. Почувствовал себя уютно, а когда опустил ноги в таз с горячей водой, стало и вовсе хорошо. Тепло ласковой волной разлилось по телу и клонило ко сну.

Проснулся он от громкого треска во дворе. Вышел на крыльцо – снег падал сплошной белой стеной. Трещала береза – вся она обмерзла льдом, а вершина, не выдержав тяжести, сломалась.

В спальне светящиеся стрелки будильника показывали без двадцати пять.

— Что там? – встретила жена вопросом.

— Гололед, снег. Навалило, наверно, с полметра, — ответил он и начал одеваться, включив в прихожей свет.

— Куда ты собираешься?

— На работу. Мне в первую.

— В какую первую? У тебя сегодня выходной!

— Петракова подменяю.

— О господи, Петракову опять праздник.

— Какой там праздник. Жена собралась рожать, а ему нужно с ребятишками дома посидеть, пока его мать не приедет.

— Нам бы привез ребятишек.

— Если бы да кабы. Зачем ему с ними зря таскаться, если мать приезжает?

— Но ты-то как пойдешь на работу, ведь всю ночь стонал? – возмутилась Николаевна.

— Не могу же я подводить человека, ведь обещал.

— А ты умел когда-нибудь отказываться? Умел? А? – задала вопрос Николаевна, на который ему трудно было ответить.

Снег валил валом часов до одиннадцати. Дед Иван сидел в диспетчерской, дожидаясь разрешения на выезд. Пассажирам объявили, что все рейсы переносятся нам несколько часов, но они донимали расспросами и диспетчера, и деда Ивана. Он терпеливо объяснял им, что поедут они после того, как бульдозеры расчистят дорогу в аэропорт, а когда они расчистят – никому не известно.

Наконец, около двенадцати, он повел автобус в первый рейс.

Машин на трассе было мало. На асфальте осталась корка – морозцем прихватило вчерашнюю слякоть, и теперь автобус заносило в сторону. Дед Иван осторожно выводил его на середину дороги, и всякий раз это удавалось ему с таким напряжением, словно он впервые сел за баранку.

Многое тревожило его в этот рейс. По пути в аэропорт было несколько крутых подъемов, и он сомневался: сможет ли автобус, если там не посыпали асфальт песком, преодолеть их. К тому же, чувствовал он, против вчерашнего стало ему хуже, появилась неуверенность в себе. И руки, и ноги повиновались вяло – автобус вилял не только от скользкой дороги.

Он вел автобус плохо, и знал об этом. Теперь понял, что заболел не на шутку, и решил добраться до поселка, где жил Петраков, посидеть у него с ребятишками, пока тот не отработает смену. Благо поселок по пути.

Появилось солнце, до боли слепящее глаза, и снег засверкал, и в то же время дед Иван увидел следы прошедшей ночи – гололед и снег покалечили деревья, обломали ветви берез и сосен, пригнули до земли молоденькие деревца. В кюветах, извиваясь вдоль дороги спиралями, лежали порванные и перепутанные телеграфные провода.

«Сколько беды за одну ночь, — подумал он. — Ай-ай-ай. И тихо как-то, незаметно всё случилось».

И резче заболела ключица, как он ни старался забыть о ней. Он повел автобус совсем осторожно.

Добравшись до поселка, побрел по колено в пушистом снегу по переулку, в котором жил Петраков. Нашел деревянный домик под высокими елями, вошел в сенцы и постучал в дверь.

— Иван Митрич! – воскликнул Петраков и потащил его в комнату, не дав даже веника обмести от снега бурки. – Вот не ждали.

Дед Иван увидел на кухне старуху в длинном, как японское кимоно, халате и поздоровался с нею. Из кухни выглянули две головы маленьких Петраковых, узнавая и не узнавая деда Ивана, заулыбались.

— Да ты раздевайся, присядь, — суетился хозяин, и дед Иван понял, что он уже успел выпить.

— Ну, с кем поздравлять?

— Так ведь еще неизвестно, Иван Митрич! Сами ломаем голову, кого нам мама купит, — засмеялся Петраков, погладив по голове подвернувшегося под руку малыша.

— Рассаживаться некогда, автобус на трассе стоит. Пассажиры ругаются.

— Эх, жалко, что ты на работу, — с досадой сказал Петраков. — Работаем вместе вот уж сколько, а посидеть за чаркой так и не пришлось. То я за рулем, то ты. Приезжай после работы…

— Не могу. Ко мне гости тоже приедут, — сказал дед Иван и повернулся к двери.

— Иван Митрич, послушай, давай я доработаю до конца смены. А ты отправляйся домой, — с готовностью вызвался Петраков.

— Куда тебе такому. Нельзя, дорога плохая.

— Ну и что? Не таким ездил.

— И я, бывало, ездил. Только тебе сейчас нельзя. Случись что – виноват будешь, а их у тебя, считай, трое…

В автобусе он взглянул на себя в зеркало. Оттуда смотрел старик, чем-то похожий на него, деда Ивана. Глаза старика глубоко запали и смотрели из-под обвисших бровей то ли бессмысленно, то ли затравлено. Кожа на лице стала синюшной, но зато нос был прежний. Такого носа, как у него, он никогда не встречал – на нем росли коротенькие волоски хохолком.

Дед Иван включил передачу, автобус тронулся, и тут же повело его в сторону. Опасаясь, что не сладит с машиной, нажал на тормоза, вылез из кабины. «Будь ты неладна», — ругался он, мысленно виня во всем ключицу, потирал ее, прохаживаясь за автобусом и хоронясь от пассажиров. «Добраться бы до поста ГАИ, попросить автоинспектора довести автобус до аэропорта», размышлял он, а потом его осенила мысль.

Вошел в салон и спросил пассажиров:

— Шоферов, случайно, среди вас нет?

— Баллон лопнул? — спросил кто-то насмешливо.

— Я спрашиваю: нет ли среди вас шофера? — повторил он вопрос и закрыл глаза, потому что в этот момент все поплыло перед ним.

— Есть, — отозвался мужчина в глубине салона.

Дед Иван открыл глаза. Шофером оказался круглолицый, небольшой мужчина в очках. Он весь будто стал меньше, ожидая следующего вопроса. Это не понравилось деду Ивану, но он все же спросил, экономя слова:

— Класс?

— Как вы сказали?

— Какой класс у вас?

— А-а, понял, — кивнул он. — Нет у меня класса, я – любитель.

Пассажиры засмеялись. «Будь у тебя хоть первый класс, автобус я тебе не доверил бы, пожалуй», — подумал он и сел снова за руль.

Перед самым крутым перевалом остановился передохнуть – в груди не стихала боль, туманом застилало глаза и асфальт уплывал куда-то из-под автобуса. Дед Иван собрался с последними силами – там, за подъемом был пост ГАИ. Включив передачу, дал большие обороты двигателю. Взревев и окутываясь дымом, автобус пошел на перевал. Ветер дул снизу, и на середине подъема дым начал обгонять автобус. Колеса, попадая на заледенелые пятна, пробуксовывали. Дед Иван всем телом подался вперед, будто это могло помочь машине.

Пассажиры примолкли, — должно быть, забеспокоились, но все полагались на водителя, — и смотрели на молодые елочки, растущие на склоне, на цепочку лыжников, идущих у подножья сопки, на далекую зеленую электричку, мчавшуюся в вихрях снега.

Дальше дорога шла по коридору, разрезая склон сопки пополам. Солнце закрыла стена коридора, с нее свисали кривые сосульки, и он по ним, от сосульки к сосульке, определял, движется или не движется автобус.

На перевале, когда коридор кончился и автобус пошел легко, дед Иван вздохнул, и в тот же миг его что-то сильно толкнуло в грудь. Наступила тишина. Последнее, что увидел он, — это бегущие навстречу полосатые столбики, ограждающие крутой спуск. И вместо того чтобы схватиться за грудь, он инстинктивно выбросил руку к ключу зажигания и повернул его. Теперь выключенный двигатель тормозил, автобус рывками прокатился еще несколько метров и остановился, не задев полосатые столбики.

Спустя два дня, в солнечный весенний день, деда Ивана везли в сопки. За машиной, на которой лежал он, шла Николаевна, сын и невестка, помирившаяся со свекровью, соседи и друзья. Когда гроб выносили из дома и ставили на машину, Николаевна накрыла мужи ноги большим шерстяным платком, словно он и в таком состоянии мог простыть.

Петраков шел рядом с вдовой. Эти два дня были для него, наверное, самыми тяжелыми в жизни. Он считал себя виновником смерти деда Ивана и не мог простить себе, что уговорил его работать вместо себя, что не отправил домой, когда он заходил к нему. С утра до ночи Петраков помогал родным, долбил в промерзлой сопке могилу, управлялся с хлопотами, которые приходят в семью с покойником. Он старался хоть малой частью искупить вину, хотя этого никто не требовал, а Николаевна, когда сказал ей о своей вине, ответила, что нечего на себя напраслину возводить – Иван Митрич в последнее время был совсем плох. За день до похорон жена Петракова родила дочь. Ему хотелось сына, чтобы назвать его в честь деда Ивана Иваном. «Ну что же, если не родила Ванюшку, назовем дочь Иванной», — решил Петраков.

В городе дед Иван был человек известный. Перед процессией останавливались грузовики, автобусы и такси. Водители, несмотря ни на какие запреты, нажимали на клаксоны, и вой автомобильных сигналов заглушал размеренные тягучие звуки оркестра.

Первая публикация – «Сельская молодежь», М., № 9, 1969

Добавить комментарий