Крахов (часть 5)

Грахов бродил по старым, обреченным на снос переулкам. Когда Алешка был совсем маленьким, он водил его сюда, в тихие, зеленые места, где жизнь, устоявшаяся за долгие годы, вблизи надвигающихся на нее новых, белых громадин казалась зыбко-временной. Они ходили сюда смотреть на бульдозеры и экскаваторы, нередко видели, как строители, освобождая место под очередную коробку, разбивали стальной болванкой, похожей внешне (да еще на тросе экскаватора) на поплавок, кирпичные и каменные дома, крушили деревянные постройки. Алешке до слез было жалко маленькие домики, вставала душа на сторону слабых, беззащитных, но когда вечером или ночью здесь по неизвестной причине загорались дома, в которых еще

Грахов бродил по старым, обреченным на снос переулкам. Когда Алешка был совсем маленьким, он водил его сюда, в тихие, зеленые места, где жизнь, устоявшаяся за долгие годы, вблизи надвигающихся на нее новых, белых громадин казалась зыбко-временной. Они ходили сюда смотреть на бульдозеры и экскаваторы, нередко видели, как строители, освобождая место под очередную коробку, разбивали стальной болванкой, похожей внешне (да еще на тросе экскаватора) на поплавок, кирпичные и каменные дома, крушили деревянные постройки. Алешке до слез было жалко маленькие домики, вставала душа на сторону слабых, беззащитных, но когда вечером или ночью здесь по неизвестной причине загорались дома, в которых еще утром жили люди, то огонь, клубы искр, пожарные машины с синими мигалками, суета и гам приводили сына в восторг. И бессмысленно было объяснять, что горят это те самые маленькие домики, обугливаются возле них еще живые яблони и вишни, березы и клены…

«Надо поехать к нему», — подумал Грахов и в который раз пожалел, что не взял сына в деревню, оставил в пионерском лагере под Звенигородом. Впрочем, Антонина возражала бы, усматривая немалую угрозу для себя, но попытаться настоять на своем нужно было, попытаться, хотя бы из этого ничего и не вышло.

На Белорусском вокзале ему повезло — приехал к отходу электрички, и спустя полтора часа он подъезжал в душном, переполненном автобусе к Алешкиному пионерлагерю. Он увидел родителей, передающих через высокую каменную ограду авоськи и пакеты ребятам, гроздьями висевшим на ней с внутренней стороны, и обнаружил, что явился к сыну с пустыми руками. Испытывая неловкость от этого и успокаивая себя: «В двyx километрах отсюда есть магазин, сходим», он ходил вдоль забора и просил ребят вызвать Лешу Грахова из седьмого отряда.

Какой-то мальчишка, поджидавший не приехавших еще родителей, сказал ему:

— Лешку вчера взяли.

— Как это взяли? — опешил Грахов.

— Мать приехала и взяла, — с недетской раздражительностью уточнил мальчишка и вернулся к своему занятию — смотреть на дорогу из Звенигорода.

— Значит, совсем взяли?

— Да, совсем, — ответил мальчишка, продолжая смотреть на липкую гудроновую дорогу с маревыми лужами вдали, по которым, казалось, медленно плыли сюда редкие машины.

«И здесь опередила меня», — с досадой подумал он, возвращаясь на автобусную остановку; Антонина взяла Алешку на две недели раньше срока, приведет, вероятно, завтра в суд…

Вернувшись на Белорусский, Грахов испытал то, чего ему никогда не приходилось испытывать. Близился вечер, за ним — ночь, которую он не знал, где проведет. Чтоб отделаться от ощущения ненужности, неприкаянности, он зашел в парикмахерскую, впервые в жизни обрадовался очереди, посчитал ее за благо — она давала возможность подальше быть как бы при деле. И впервые очередь подошла быстро, Грахов даже подумал, что здесь какой-то секрет, тайна того, как превращать неприятное в приятное, несчастье в счастье, но не успел насладиться радостью открытия и докопаться до его сути, как его усадили в кресло, накрыли простыней и принялись стричь. Он рассматривал свое отражение в зеркале, стараясь взглянуть на себя как бы со стороны, на нового Грахова — теперь бездомного, брошенного, выгнанного женой. Впалые щеки, типичные для тех, кому дают больничный лист на время санаторного лечения в Ессентуках, глаза неподвижные, невыразительные, ничего не выражающие, темно-бутылочного цвета, поредевшая растительность неопределенного окраса на тыковке-голове… Неизвестно почему вспомнились Грахову слова школьного учителя математики: «Есть, ребята, люди остролобые и туполобые, острозадые и тупозадые. Самое лучшее сочетание — быть остролобым и тупозадым, а самое худшее — туполобым и острозадым». «Это я — туполобый и острозадый!» — подумал Грахов. Сейчас он был особенно беспощадным к себе…

Выбритый, постриженный и наодеколоненный Грахов снова оказался на улице. Наступила ночь — зажигались огни. Идти было некуда — домой нельзя. В гостинице, увы, с московской пропиской не приютят, приезжим мест не хватает. Завтра он снимет комнату, в крайнем случае ночь-две проведет в редакции, в отделе есть диван, найдутся подшивки под голову. Но этот завтра, а сегодня — на вокзал. Обращаться к кому-нибудь из приятелей или друзей тоже не хотелось.

Зачем беспокоить людей и самому унижаться, в Москве, думал он с упрямым ожесточением к себе и ко всему на свете, девять железнодорожных вокзалов — выбирай на вкус любое направление. Можно вздремнуть на автовокзалах, на аэровокзале, в любом аэропорту, а летом и скверы, и парки, и бульвары твои. Или… эх! Взять билет на самолет, скажем до Иркутска, пересесть на «аннушку», будет она лететь над бескрайней тайгой, как стрекоза над лугом, часов шесть на север, до какого-нибудь Ёрбогачена. А там взять моторную лодку и, ежась от нестерпимой утренней свежести, добраться до знакомого зимовья, выйти на каменистый берег, сочащийся подтаивающей вечной мерзлотой, убежать от всех — только смотреть на чайного цвета воду Нижней Тунгуски, которая течет, придавая извечной и угрюмой своей работе какой-то сокровенный смысл. И так далеко будет там от суеты, и так хорошо.

Впрочем, Грахову было куда пойти, где знали о неладах в семье. Это были Аюповы, Руслан и Валентина. Вместе с ними он учился в университете, а с Валентиной работал все эти годы в одной газете. В университете Грахов, так уж случилось, не дружил ни с Русланом, ни с Валентиной, да и они, казалось, друг к другу всегда были равнодушны. Руслан работал несколько лет в Уфе, затем его заметили, перевели в Москву, и он, неожиданно для всех, женился на Валентине. И тогда Грахов сдружился с ними, старое студенческое знакомство исподволь переросло в близость и общность людей одной профессии, одних интересов.

Он позвонил им из ближайшего автомата.

— Слушаю, — отозвался Руслан, как показалось Грахову, не очень дружелюбно.

Грахов помолчал, раздумывая и колеблясь, стоит ли назвать себя или же надо повесить трубку.

— Алло, слушаю, говорите же! — раздраженно кричал Руслан, а Грахов подумал: «Обидятся, если не обратиться к ним». Эта мысль показалась бесспорной.

— Привет, старина, это я.

— Привет, приехал?

— Сегодня вот, — Грахов старался говорить как можно обыденнее что ли, так, словно скуки ради решил созвониться вечером с приятелем.

— Как Антонина, не помирились?

— Какое там…

— Откуда звонишь?

— С улицы Горького.

— Прогуливаешься?

— Поневоле. Второй замок врезала, куда-то уехала, а ключ, само собой, забыла оставить.

— Приезжай к нам, — сказал Руслан негромко, совершенно другим тоном, но не допускающим возражений.

Грахов помолчал, Руслан догадался, что с ним творится:

— Не дури и не ломайся. Мы ждем тебя. Ясно?