Мемуары А.Ольшанского (часть 9)

Работая в секторе информации, я не мог не интересоваться теорией вопроса. Не в целях отладки бюрократического процесса в комсомоле, а для собственных, писательских нужд. Писать литературные произведения при моей нагрузке я не мог. Приходилось «ваять нетленку» и в выходные. «Пишущих» в нашем отделе, где было около сотни работников, было всего 2-3 человека.

Мы вычищали их галиматью денно и нощно. К примеру, работала целый месяц комплексная бригада из 20 человек в Башкирии. Перевернули вверх дном каждый горком и райком, привезли чемодан справок. А закончилось это тем, что пригласил меня и Льва Паршина новый заворг Владимир Титович Иванов и

Работая в секторе информации, я не мог не интересоваться теорией вопроса. Не в целях отладки бюрократического процесса в комсомоле, а для собственных, писательских нужд. Писать литературные произведения при моей нагрузке я не мог. Приходилось «ваять нетленку» и в выходные. «Пишущих» в нашем отделе, где было около сотни работников, было всего 2-3 человека.

Мы вычищали их галиматью денно и нощно. К примеру, работала целый месяц комплексная бригада из 20 человек в Башкирии. Перевернули вверх дном каждый горком и райком, привезли чемодан справок. А закончилось это тем, что пригласил меня и Льва Паршина новый заворг Владимир Титович Иванов и попросил довести до ума, то есть написать заново, проект записки и постановления. Что мы и сделали за два дня. Или тот же заворг вызывает меня к себе и, расстроенный, говорит: «Саша, надо, чтобы материал отдела в отчетный доклад съезду был сегодня в «Елочке». Мне оттуда уже звонили. Я просто забыл дать поручение, а сегодня срок сдачи. Выручай. Что тебе для этого надо?»

Потом Виктор Гуляшко, будущий замминистра, депутат Верховного Совета РСФСР и бизнесмен, несколько лет рассказывал о том, как за четыре часа Ольшанский написал 60 страниц для отчетного доклада. Я попросил Титыча дать мне в помощь двух работников и четырех машинисток. Достал из своего стола груду всевозможных, особо ценных записок и, пользуясь для ускорения процесса строкомером, как это делают ответсекретари в газетах, стал выкраивать подходящие абзацы. И передавать Гуляшко и Соне Петренко, которые работали кисточками и клеем, лепя свои разделы. Какие либо дискуссии не допускались. Если куски, по их мнению, не очень стыковались, я дописывал переход. Потом они несли свои куски машинисткам.

Особым шиком у спичрайтеров считалось вырезать ножницами точку и наклеить ее в конце материала. Я так и сделал, поразив этим навсегда Виктора Гуляшко. В конце дня я доставил материал в дом отдыха «Елочка», где сидела бригада главных редакторов молодежных журналов, которая «ваяла» отчетный доклад ЦК съезду комсомола.

Эта работа предельно иссушала мозги.

Поразительно было то, что пишущая братия считалась в аппарате как бы работниками второго сорта, чуть ли не обслугой. Комсомольские карьеристы считались опытными и мудрыми, нам только и оставалось, чтобы над их высоколобыми мыслями «поработать по стилю» — бытовало такое выраженьице. Я же всегда считал, что людей, неспособных ясно, логично и обоснованно излагать свои мысли, нельзя на пушечный выстрел допускать к власти над людьми. Ибо неумение выражать свои мысли свидетельствует о бездарности и профнепригодности, как сейчас выражаются — низком IQ. Разве могла не докатиться до катастрофы страна, если в ней думали одни, а руководили другие?

По мере того, как я знакомился с азами теории информации, все больше убеждался, что она открывает глаза на природу многих вещей. Одно дело, разумеется, завести записную книжку на перфокартах — с помощью спиц выявлялись необычные взаимосвязи, что было по тем временам удивительно. Но больше всего мне понравился постулат о том, что информация — это то, что устраняет неопределенность, а что не информация — то является шумом. Мне не давала покоя категория всеобщности информации, такая же, как пространства и времени Я стал почитывать книги и статьи Китайгородского, Черри, Шеннона, особенно на меня произвела впечатление книга Абрахама Моля о теории информации и музыке.

Тут уж было рукой подать до того, чтобы взглянуть на художественную литературу с точки зрения теории информации. В существовавшей литературной практике слишком многое не устраивало. Пагуба усматривалась мною не только в социалистическом реализме, то есть, грубо говоря, выдаче желаемого за действительное. Пресловутый метод легко опрокидывался талантливыми авторами. Не устраивало что-то глубинное, материковое — и это оказалось подходами к таким фундаментальным вещам, как роль искусства в познании мира, эстетическим принципам и критериям при оценке истинного и неистинного искусства.

Отправляясь в путь из этих исходных точек, можно было написать книгу, а то и претендовать на новое словцо в теории искусства, в том числе художественной литературы. Мне, как литератору-практику, это было ни к чему. Гораздо важнее было сформулировать свои подходы или, как выражаются грамотные доценты, эстетические принципы. И руководствоваться ими при создании собственных произведений.

Прошу прощения у этих доцентов, а тем более — у профессоров, что на последующих страницах попытаюсь изложить свои самодельные взгляды. А у читателей — за то, что это скука смертная.

Итак, в чем смысл существования искусства? В отражении мира, происходящих в них явлений своими специфическими средствами? И да, и нет. Ленинская теория отражения для искусства все же выполняет роль прокрустова ложа. Есть такая шутливая песня: «Шел один верблюд, шел другой верблюд, шел целый караван. Шел один казах, шел другой казах, шел целый Казахстан!..» Принцип создания этой песни сугубо отражательный: что вижу, о том и пою. И даже чувство радости от творческого подхода к действительности, эстетическое удовлетворение от степных просторов, которые угадываются в неспешном ритме предельно бесхитростной песенки.

На принципах отражения создано колоссальное количество произведений. Особенно музыкальных, имеется в виду серьезная музыка, а не упражнения эстрадных пузочесов, у которых ни складу, ни ладу, сплошные камлания в ритме соития. Музыка, как ни один другой вид искусства, предоставляет возможность сугубо чувственного отношения к действительности. Не случайно в таких комплексных видах искусства как театр или кино, музыкальное сопровождение играет роль как бы чувственной подложки.

Но почему — нет? Австрийский математик Курт Гёдель, эмигрировавший в Америку, автор трудов по математической логике и теории множеств, высказал догадку о том, что каждая система имеет свои ограниченные возможности. В том числе и общественно-политическая, что, конечно, не могло понравиться отпетым марксистам-ленинцам.

Суть мысли Гёделя в том, что система, при исчерпании своих возможностей, должна уступить место другой системе, имеющей новые возможности. И так до бесконечности.

Особое значение это имеет для теории познания (ведь для того, чтобы отразить что-то, не мешает его познать, не так ли?). У нас по сей день порой считается, что познанием мира по праву занимается наука. Но наука — специфическое множество систем, также имеет свои врожденные ограничители. Сколько бы вы красное умножали на два или двадцать, результат будет тот же — это объекты не соотносимые. Но когда на красное начинает смотреть не математик, а художник, то открывается целый мир красного. При этом очень часто сбивает нас с толку то обстоятельство, что математик обладает способностями художника, а художник — способностями математика (в какой степени — вопрос иной, но сочетание это свойственно всем людям!). Ведь два полушария головного мозга, дополняя друг друга, нередко нас довольно ловко запутывают.

Со времен Очакова и завоевания Крыма считалось, что основное занятие науки — измерение. Пуды, золотники, аршины и версты и т.д. считались ее главными критериями. Потом доцентов посетило озарение, что наука бывает и понятийной, в отличие от искусства, которое оперирует образами. Отсюда мы можем сделать вывод: человек познает мир двумя путями: с помощью понятий, абстрактного или научного подхода и с помощью образов, то есть художественного постижения. Но это примитивный подход.

Дело в том, что образы — это не только лишь слепки с окружающего мира. Природа образного чрезвычайно сложна — это подобие самой жизни. И любое художественное произведение представляет собой отрезок подобия жизни или паражизни, выдуманной, виртуальной, как нынче выражаются, реальности, существующей в нашем воображении. Важнейшая сфера образного — эмоциональная, чувственная. Если согласиться с тем, что мы произошли от обезьян, то нет совершенно никаких резонов возражать против того, что научное познание выросло из более древнего, образного постижения мира.

В жизни все меняется, переходит якобы одно в другое. Например, что такое виртуальная реальность? То же самое, что книга — научная или художественная. Мы научились расщеплять атомное ядро, но понятия не имеем, что лежит в основе нашей способности мыслить, творить, чувствовать, создавать произведения науки или искусства. Утверждаем, что это от Бога, поскольку так нам удобно. Хотя и не дают покоя догадки, что какие-то основополагающие элементы нашего мышления, воображения и чувствования незыблемы. И вряд ли в обозримом будущем мы постигнем хотя бы азы их природы.

Из всего вышесказанного следует, что первейшее предназначение искусства состоит в образно-эмоциональном постижении окружающей действительности. Воспитательные, образовательные, национальные, идеологические, общекультурные и иные аспекты в этом свете представляются как второстепенные, сопутствующие, но никак не основные. Иначе трудно понять, что такое искусство, а что им собственно не является. Эта вечная путаница в наших представлениях ловко используются дельцами и ремесленниками от искусства.

Но посмотрим на кашу в наших головах с точки зрения азов теории информации.

Если информация устраняет неопределенность, то к области искусства надо отнести те произведения, которые являются оригинальными и являющиеся художественными открытиями. Пусть небольшими, но открытиями, отличаются свежестью взгляда, восприятия, метафоричности… Иначе с точки зрения информации — это всего лишь шум. Вторичность, несамостоятельность, банальность — не искусство.

Если говорить без всяких заходов-переходов, то искусство, в том числе и художественная литература, — это организованная в виде отдельных произведений образная и эмоционально окрашенная информация, предназначенная для постижения окружающего мира. Отсюда же и следует, что, так сказать, первоэлементом искусства являются не язык, колер, звук, а образ в композиционной связи с другими элементами произведения. «Языком» художественной литературы является не собственно язык, как считал Горький, а композиция произведения во всех своих проявлениях и взаимосвязях — сюжетных, образных, ассоциативных и т.д. и т.п.

Но есть оригинальность и оригинальничание, которым отличаются всевозможные авангардисты, модернисты, абстракционисты и пр. — им, как и графоманам, нет числа. Как, например, абстракционист может устранить какую-либо неопределенность? Сама постановка вопроса не имеет права на существование, поскольку абстракция — суть неопределенности. При этом показательно, что у авангардистов разные степени неопределенности — от подпущенного для вящей сложности туманца до полного отрицания какого-либо осмысливаемого содержания. Мне представляется, что здесь мы нередко имеем дело не с отрицанием устаревших форм, приемов, канонов, систем искусства, а с отрицанием самого искусства, пренебрежением к его предназначению, в первую голову к познавательной функции. А это уже антиискусство. И его торговой маркой я, к примеру, склонен считать пресловутый «Черный квадрат» Малевича. Он бессодержателен, хотя можно допустить, что в силу своей герметичности этот малюнок что-то содержит. Но в крайней степени нечто неопределенное. А это противоречит природе искусства. Публике нравится, чтобы ее развлекали или дурачили. Поскольку подлинное искусство не всегда и не всем доступно для понимания. Но истинное наслаждение дают лишь приобретения на пути познания или обчувствования.

В итоге мы имеем искусство, не искусство и антиискусство. И что тут от Бога? Только искусство как способ познания Истины. Все остальное — от Лукавого. Это если грубо отделить котлеты от мух, но могут ведь быть и котлеты из мух! Добро и Зло, Божественное и Лукавое предстают нередко перед нами в одном и том же произведении, в творчестве одного и того же художника.

Искусство всегда больше, чем трехмерно. Оно само, как минимум, четвертое измерение — новая реальность. И очень часто многомерно и многоуровне содержание произведения. Нередко художники закладывают разные уровни для понимания своего детища. Поэтому и открывается нечто новое в произведении, которое ты, казалось, знаешь вдоль и поперек. Поэтому школьные вопросы о теме и идее произведения иначе, как идиотскими, нельзя назвать.

К сожалению, вынужден повторяться. По крайней мере два уровня содержания в моем раннем рассказе «Сто пятый километр». Один для тех, кому будет очень жаль, что машинист не приехал в гости к семье обходчика. А другой для тех, кто задумается над тем, что нарастающие скорости технического прогресса отрывают людей друг от друга. Кому-то покажется, что люди стали жить лучше, спасибо советской власти, семья бывшего обходчика получила новую квартиру…Сейчас, сорок лет спустя, когда везде Интернет, я остаюсь при своем мнении. Да, Интернет — это удобно. Но общение с его помощью все-таки суррогатно. Более того, Интернет дает видимость существования в реальном мире, размывает границы реального и виртуального. А это опасно. Не столько для чистоты природы искусства, сколько для психики. Тут также Добро и Зло.

Подведем предварительные итоги.

Настоящее искусство — древнейшая форма познания мира, как минимум равноправная с научным познанием. Отличие искусства от науки в том, что оно познает мир в процессе воссоздания реальности, тогда как наука препарирует действительность на элементы, поддающиеся обобщению, измерению, сравнению и т.д.

Настоящее искусство органично, универсально и комплексно, стремится к всеобщности.

Настоящее искусство подлинно информационно.

Настоящее искусство всегда открытие.

Настоящее искусство несомненно имеет Божественную природу.

И еще одно небольшое, но весьма важное для советских времен замечание. Художник, как и ученый, не несет ответственности за результаты своего исследования. Если, конечно, он следует своему таланту, а не предубеждению. Именно за результаты своих художнических исследований во времена большевизма пострадали многие деятели литературы и искусства.

Вообще советские времена — это преодоление народом чужебесия своим здравым смыслом, переваривание большевизма и приспособление его к своим нуждам. Надеюсь, что в этом направлении шло мое развитие и становление.

Большевики считали талант не Божьим даром, а мелкобуржуазной выдумкой, в писатели призывались от станка и сохи. Правда считалась опасной антисоветской крамолой, поскольку художник обязан был отражать лишь великие свершения народа под руководством партии. Но это прокрустово ложе социалистического реализма взламывалось художественной практикой, опровергалась каждым мало-мальски талантливым произведением.

Пройдут годы, будет написана дилогия «RRR», состоящая из романов «Стадия серых карликов» и «Евангелие от Ивана» — произведение не ординарное и необычное прежде всего для меня, как автора. Если браки создаются на небесах, то литературные произведения – тем более. Осознав это, я в дилогии назвал автора всего лишь Публикатором. А саму дилогию – произведением метареалистическим, поскольку в нем сочетаются реализм и мистика, фантастика и сатира, почти документализм и аналитическая публицистика, а всё это, взятое вместе, является художественным исследованием сложного и неоднозначного нашего пути в ХХ веке. Мета с греческого означает за, после, через. Свой подход я назвал метареализмом, что вообще-то находится в ключе поисков и осознания эстетики нового реализма. Дилогия была представлена на Пекинской книжной ярмарке в сентябре 2006 года директором издательства «Голос-Пресс» писателем Николаем Алёшкиным и сопровождалась моим двухстраничным объяснением «Метареализм. Почему?» Естественно, что оно было основано на моих философских и эстетических воззрениях, вытекающих из понимания информационной и исследовательской природы современной художественной литературы. Настоящей, а не коммерческого чтива, прошу прощения.

41

Из аппарата мне надо было срочно уходить. Толчком послужила рукопись книжки Б.Н. Пастухова «Воспитание молодежи — наша общая задача», которая потом вышла в «Профиздате». Он, будучи членом президиума ВЦСПС, не раз намекал мне о том, что ему, дескать, поручили написать книжку о сотрудничестве комсомола и профсоюзов. Непонятливым я никогда не прикидывался, поэтому пришлось взяться за создание и этой нетленки.

С Пастуховым у меня были довольно странные отношения. Как-то он пригласил к себе нескольких работников орготдела, в том числе и меня, и поручил отслеживать, чтобы на отчетно-выборных конференциях и съездах комсомола на всесоюзный съезд были избраны самые достойные юноши и девушки. Мне, как молодому литератору, поручил искать по всей стране самых-самых (кстати, в моем архиве сохранился их список, и было бы интересно найти их снова, написать о них книгу. Наверное, весьма грустную). К примеру, я отыскал ребят, которые «пили мочу» — несколько молодых исследователей находились много месяцев в барокамере, моделируя условия будущего многомесячного космического полета. Никто из них в делегаты не прошел.

— Надо бы избрать начальника СП-19 Чилингарова. У него станция комсомольско-молодежная, — сказал Б.Н. на очередном промежуточном совещании.

Я уже писал о том, как Артура Чилингарова не взяли на работу в аппарат ЦК ВЛКСМ. Он пошел работать в Арктический институт. До этого он был первым секретарем райкома комсомола в Красноярском крае, и я по своей наивности полагал, что его надо избирать на краевой конференции в Красноярске. Арктический же институт находится в Ленинграде, и когда я окончательно убедился в том, что Чилингарова можно избрать только там, до ленинградской конференции оставались всего сутки. Вопрос о включении его в списки для голосования мог решить только Пастухов.

Я кинулся к нему в кабинет. В Питере наверняка уже печатали бюллетени. Не взирая на протест секретарши, я вошел к Пастухову.

— Борис Николаевич, извините, но дело очень срочное.

— Мне некогда, — отрезал он, стоя посреди кабинета.

— Борис Николаевич! Это займет всего тридцать секунд!

— Я вам сказал: мне некогда.

Лицо у него было злое и непреклонное. Я повернулся и ушел. Сел за свой стол, размышляя о том, что же делать дальше. Звонок по внутреннему телефону. Узнаю голос пастуховской секретарши Тани.

— С вами сейчас будет говорить Борис Николаевич.

— Что это за стиль работы? Кто вам дал право врываться в кабинет второго секретаря ЦК?

— Борис Николаевич, но вопрос можете решить только вы. И он не терпит отлагательства.

Но Пастухов продолжал воспитывать меня. Тем более что я упрямо настаивал на своем.

Итоговое совещание.

— А Чилингарова избрали делегатом?

— Нет, — сказал я.

— Почему?

— У вас не нашлось тридцати секунд для решения этого вопроса.

В кабинете воцарилась гробовая тишина. Все знали крутой нрав Пастухова и те, кто присутствовал при этом, наверняка считал меня уже уволенным за непозволительную выходку.

Но Пастухов смолчал. Более того, спустя несколько месяцев, предложил мне должность его референта, но переименовал ее в ответственного секретаря постоянной организационной комиссии ЦК ВЛКСМ. И прокомментировал на секретариате повышение так:

— Из гардемаринов да сразу в капитаны первого ранга…

История с Артуром Чилингаровым имела продолжение на XYI съезде комсомола. Тогда были в ходу всякие, как сказали бы сейчас молодые люди, приколы. Одним из таких приколов была перекличка комсомольцев, работающих в Антарктиде и на Северном полюсе.

Председательствующий на съезде торжественно объявил:

— Слово предоставляется начальнику комсомольско-молодежной станции «Северный полюс-19» Артуру Чилингарову!

Зал приветствовал это сообщение аплодисментами. Включили магнитофонную запись. И тут произошла комичная ситуация. Каждому выступающему официант приносил стакан воды или чаю, прикрытый салфеткой, свернутой воронкой. Все догадывались, что эта обслуга получала зарплату на Лубянке — иначе быть не могло, в президиуме съезда находилось все руководство страны.

Делегатов появление официанта со стаканом под колпаком явно заинтересовало своей несуразностью. Они оживились. Официант приблизился к трибуне и остолбенел: он слышал выступление, но за трибуной никого не было! Тогда он внимательно посмотрел на президиум — там все сидели с закрытыми ртами! Тут уж съезд разразился хохотом, и незадачливый официант скрылся за кулисами.

Лето 1972 года было знойным. Вокруг Москвы горели торфяники, заволакивая столицу густым дымом. С горьковатым привкусом. По утрам горечь чувствовалась даже во рту. Дым проникал повсюду. Закрытые наглухо окна не преграждали ему путь в квартиру, душ из холодной воды, который я не выключал часами, не приносил облегчения — жарко было не только днем, но и ночью. Жену я отправил в Гурзуф, сын был на детсадовской даче в «Елочке».

На написание книжки объемом 10-12 авторских листов Пастухов дал мне месяц. Естественно, я не ходил на работу, вкалывал с утра до ночи. Составил структуру книжки, наметил главы, подглавки. Пастухов одобрил мой план, внес свои коррективы. Совершенно не считаясь с тем, есть или нет у меня для этого материал. А его не хватало.

И тогда я вспомнил об Эдисоне. Изобретая свою электрическую лампочку, он делал нить накаливания буквально из всего, что попадалось под руку. В порту поднял щепочку из бамбука, и нить накаливания из нее проработала дольше всех. Тогда Эдисон стал разыскивать нужный вид бамбука, а их оказалось свыше пятисот!

Моим портом стал киоск «Союзпечати» на Звездном бульваре. Каждое утро я скупал всю свежую прессу и, имея уже некоторые навыки обработки информации, изучал ее с точки зрения тематики пастуховской книжки. Поражало отсутствие информации о какой-либо комсомольской деятельности, не говоря уж о профсоюзной. А о совместной работе этих славных организаций-ведомств никто и не догадывался. Естественно, что приходилось некоторые факты домысливать. Короче говоря, в то лето во мне проснулся и тут же умер великий компилятор.

Готовую рукопись надо было перепечатать. Пастухов дал команду машбюро первого этажа. Там, получив работу в 300 страниц, видимо, возмутились. И доложили заведующему общим отделом. Тот — первому секретарю Тяжельникову, у которого были не лучшие отношения с Пастуховым.

Короче говоря, осенью, на отчетно-выборном партийном собрании аппарата, Евгений Михайлович сказал примерно следующее:

— Вы, полагаете, мы не знаем о том, что кое-кто по месяцу не является на работу, а потом приносит пухлые рукописи в машбюро?

Прозрачнее о том, что я попал в переплет между ними, можно было сказать, но лишь назвав мою фамилию. Я понял, что надо срочно уходить из аппарата. Как раз подвернулось предложение возглавить то ли отдел, то ли редакцию по работе с молодыми авторами в издательстве «Молодая гвардия», и Пастухов отпустил меня.

Правда, перед этим заворг Иванов предлагал мне пойти на факультет ООН в Академии внешней торговли. Многие работники комсомольского аппарата уходили туда, изучали в совершенстве французский и английский языки и уезжали работать в секретариат ООН. После окончания академии до отъезда в Нью-Йорк проходили не только месяцы, но и годы. Для меня это означало окончательный переход в чиновничество, стало быть, расставание с литературной работой, писательской средой и своей страной. И я не пошел в международные чиновники.

— Вы не очень-то перед издательским начальством ломайте шапку. Разве мы не найдем вам более подходящую работу? — напутствовал Пастухов меня, и спросил, может, я куда-нибудь на прощанье хочу съездить.

Я попросился в командировку во Владивосток. Заканчивал повесть «Сквер Большого театра», и мне надо было освежить впечатления.

— Оформляйте командировку. И выездные документы — поедете руководителем туристической группы в Италию. Это вам в качестве поощрения, — сказал Пастухов.

До этого я вообще не выезжал за границу. Проработал в ЦК комсомола почти четыре года, но не был даже в какой-нибудь соцстране. Другие разъезжали по странам и континентам, но только не я. Была единственная попытка отправить меня в Венгрию в качестве начальника поезда дружбы, но тут же меня быстро заменили другим.

Со временем понял причину того, почему стал на некоторое время не выездным. Я уже упоминал о том, что меня во время службы в Приморье, вдруг включили в группу по проверке секретного и совершенно секретного делопроизводства. Группа состояла из двух человек — одного старлея и меня. Мы искали листик папиросной бумаженции…

Начальник секретной части была женщина из местных, переживала она очень сильно. Если пропал один документ, то, быть может, пропали и другие. Можно было угодить и под суд.

Две недели мы со старлеем сверяли описи с наличием документов. Перелистывали по страничке каждый из них. Господи, с чем только не приходилось там сталкиваться! К моему удивлению, все еще в силе были некоторые приказы за подписью Л. Берии и прочие бюрократические раритеты. К счастью, все документы были на месте. Что же касается папиросной бумаженции, то она наверняка случайно прилепилась к штурманским документам и была утеряна во время полетов.

Поскольку был допуск, меня включили в состав окружной избирательной комиссии, и я стал носителем информации о том, сколько войск располагалось во Владивостоке с точностью до одного человека. Это мне было нужно? Конечно же, нет. Во время работы в ЦК комсомола я дважды высчитывал по сокращенной, перепаханной вдоль и поперек записке о сверке членов ВЛКСМ, сколько в Советских Вооруженных силах было воинских соединений, где комитеты комсомола имели права райкома. Записку я готовил к публикации в «Информационном бюллетене», и заведующая сектором учета опытнейшая Ираида Корнеева, едва не брякалась в обморок, когда я ей дважды предъявил расчеты. Ведь эта цифра составляла государственную тайну. Видать, не зря меня в школьные годы Ревекка Борисовна отправляла на математические олимпиады.

В те годы настолько эффективны были радиоэлектронные средства разведки противоборствующих сторон, что я при всем старании не мог ничего существенного добавить к общеизвестному. Тем не менее, восемь лет я не покидал пределы страны.

Когда я заканчивал рукопись, позвонили из детского сада и сообщили, что заболел сын. Подозрение на дизентерию, и что его намереваются поместить в инфекционную больницу. Я взял дежурную машину и поехал за сыном. Да и жена со дня на день должна была вернуться из Крыма.

Андрюша был вялым и слабым. Я решил не отдавать его в инфекционную больницу, поскольку там ребенок наверняка подхватит какую-нибудь заразу. Когда мы отъехали от «Елочки», я попросил водителя остановиться в каком-нибудь тенистом месте.

— Папа, а что это за орешки такие? — спросил трехлетний малыш, когда я развернул перед ним незамысловатое холостяцкое угощение. Орешками он назвал куриные яйца!

И я вспомнил, как в один из приездов в «Елочку», мы с женой очень удивились, когда сын стал уплетать хлеб с булкой. Мы подумали, что он проголодался и что это случайно. Однако «орешки» были не случайностью.

Короче говоря, я рассказал об орешках в нашем месткоме и на дачу детского сада выехала комиссия. Выяснилось, что завхозом туда пристроилась отсидевшая восемь лет мошенница, которая обкрадывала детей. В меню писали одно, а детям давали совсем другое. Из дачи устроили детям концлагерь.

Я вспоминаю об этом по той причине, что в последнее время о райской жизни комсомольских и партийных работников развелось слишком много брехни. Инструктор ЦК ВЛКСМ получал всего 140 рублей в месяц, ответственный организатор — 160, заведующий сектором — 180. На эти деньги жили семьи из 3-4-х человек. Потом всем прибавили «гигантскую» сумму — по 40 рублей. Тогда как квалифицированные рабочие на заводах, строители, водители то время зарабатывали 250-300 рублей в месяц. И вкалывали не по 16-18 часов в сутки .

И в то же время в ЦК ВЛКСМ были сугубо бюрократические порядки. К примеру, заместители заведующих отделами кормились в отдельном зале общей столовой. Члены бюро и секретари ЦК — в своей, расположенной на четвертом этаже главного здания. Разумеется, все эти три категории лечились в разных поликлиниках. Почти анекдотический случай: секретарь ЦК Анатолий Деревянко, впоследствии академик Российской академии наук, директор Института археологии Сибирского отделения Академии наук, провел свой отпуск как обычно — в путешествии с друзьями по северным рекам на байдарках. После отпуска первый секретарь Тяжельников отчитал его за то, что он не поехал в санаторий ЦК КПСС и что такое поведение можно расценить как вызов…

Вскоре приехала жена, и наша эпопея с сыном только начиналась.

42

Выше я уже упоминал свою повесть «Сквер Большого театра», замысел которой пришел мне во время одного из дежурств по части. В те годы в сквере перед Большим театром 28 мая собирались пограничники. Потом это место превратили в ристалище педерастов и лесбиянок, профессиональных жриц любви. Замысел же моей повести состоял в том, что солдаты и сержанты мечтают о том, что когда-нибудь они приедут к Большому театру и вспомнят службу. Однако судьба подготовила им иной большой театр. Возможной войны с Китаем.

Идет обмен «Сокола» с «Гранитом». Все заканчивается не так, как было в жизни — выяснили, что никто на границе «не работает» и все. В повести же обстановка накаляется, никто ничего толком понять не может, что происходит в небе над границей. Китайский десант, воздушные шары, огромная стая перелетных гусей?

Объявляется боевая тревога. Личный состав в полном боевом снаряжении выстраивается на плацу. Экипажи вертолетов, десантные группы. Командир части в дежурке говорит с начальством в штабе округа. Помощник дежурного наблюдает за командиром и ждет: прикажет он дать ему совершенно секретный пакет, где расписаны действия части на случай боевых действий, или нет? Идет время, но никто не понимает и не знает, что происходит на границе.

Помощник дежурного время от времени поглядывает на сослуживцев в строю и думает о том, на кого из них можно положиться, а кто, возможно, и струсит. Никто не предаст? Видит, как нарушитель дисциплины Юра Николаев, который отсидел с небольшим перерывом почти два месяца на «губе», что-то доказывает командиру десантной группы. Должно быть, просится вернуться в строй группы. Помощник дежурного всматривается в лица, вспоминает многие эпизоды, но мысль о том, оправдают ли они надежды как защитники Отечества, готовы ли современные солдаты, сержанты и офицеры выполнить свой долг, не дает ему покоя. Он ищет на нее ответ, а командир все не знает, вскроет он пакет сегодня или нет.

Это была исследовательская повесть о том, готовы ли мы были к моральным испытаниям, тяготам, которые неизбежны при войне. А отдельная часть — всего лишь сквер в большом театре возможных военных действий. Такова незамысловатая метафора.

Для того, чтобы насытить повесть новыми деталями, освежить все в памяти я, утвержденный уже в издательстве заведующим редакций по работе с молодыми авторами, попросил Б. Пастухова отправить меня в командировку во Владивосток.

В аэропорту, как и было тогда положено, меня встретили и секретарь крайкома комсомола, которой я рассказал, что приехал заниматься не их делами, а освежить и собрать материал для повести, отвезла меня в мою часть. И смешно сказать, представила меня командиру части полковнику Лихачеву.

Показательно, что при встрече мой черный ангел Икола, дослужившийся с трудом до подполковника, с обидой как-то косо посмотрел на меня и уколол:

— На конюшню захотелось вернуться?

Меня это, разумеется, задело, и буквально на следующий день представилась возможность воздать ему должное. Икола предложил поехать в бухту Шамора, сейчас это место называется каким-то берегом — то ли золотым, то ли песчаным. Располагается она с другой стороны города, за Дальзаводом, а Икола только купил новые «Жигули», и мы отправились туда.

Как водится, купили выпить и закусить. Под водку Икола стал жаловаться, что из-за меня все эти годы у него были нелады с начальником политотдела округа генералом Аникушиным.

— Он так и не простил мне, что я не отпустил тебя в газету, что ты был повозочным, — говорил он, и глаза у него краснели, поблескивали влажно. — Все мои однокурсники по академии имени Ленина давно полковники или генералы, а меня отправляют в отставку подполковником.

Я бы уточнил, что генерал, вероятнее всего, не мог простить ему обмана, когда он меня, который служил при одноглазом коне и шести поросятах, выдал за секретаря комитета комсомола, не подчинился приказу откомандировать в распоряжение газеты «Пограничник на Тихом океане». Василий Иванович Устюжанин, который был редактором газеты, а потом служил в Москве, в журнале «Пограничник», не раз говорил, что генерал Аникушин при встречах с ним спрашивал обо мне. Более того меня могли уволить раньше года на два, но Икола и этому воспротивился.

Когда мы уже прилично выпили, я подлил масла в огонь. Рассказал о том, что перед призывом в армию был в числе организаторов забастовки в Литинституте, что я радовался, когда сняли Хрущева, и что в итоге при обмене партдокументов мне дали партбилет с «особым» номером. Последнее было блефом, пьяным хвастовством. И показал партбилет Иколе. Увидев номер 00008880, он даже присел от неожиданности — с этого момента я, видимо, казался ему важной и загадочной птицей. А также показалось, что не мешало бы еще выпить.

О восьмерках. Когда я получил билет с таким номером, то стал доискиваться до значения восьмерки. Оказалось, что в индуизме это символ смерти, а «лежащая» восьмерка символизирует бесконечность. Восьмерки эти меня тревожили. Было непонятно: это ли намек на то, что я до конца срока действия партии билета ( 1994 г.) не доживу, а том, что КПСС к этому времени прикажет долго жить, у меня и мысли такой не было. Ко всему прочем, когда я в середине уже девяностых годов купил для поездок на дачу подержанный «Жигуленок», то у него, случается же такое, номер был 0888, который вводил в смущение рыцарей с большой дороги, вооруженных полосатыми жезлами.

Итак, нам не хватило выпивки. В ближайшем магазине пополнили ее запасы и поехали в часть. Икола от избытка чувств сильно захмелел. Решили так: он за рулем, его в зеленой фуражке не остановят, а я буду нажимать на педали. Так мы и пересекли весь Владивосток, доехали до 26 километра и до своей части! У Иколы был гараж, мы сумели поставить туда машину и пошли лесом на берег залива.

В заветном месте на крутом обрыве стояла желтая береза — внушительное дерево, с необычным, как у сосны стволом. Когда я увидел, что моя береза вот-вот должна рухнуть вниз, поскольку крутой берег подмывали волны, то рассказал Иколе как часто во время службы приходил сюда, чтобы побыть одному, придти в себя. Икола заплакал.

На следующий день знакомые офицеры, встретив меня, качали головами:

— Вы вчера ну и поддали! Мы никогда не видели Иколу таким пьяным!

Вообще Икола, может, и поднимал в праздники рюмку, но считался в части непримиримым борцом с зеленым змием. Беспощадно наказывал срочнослужащих и офицеров. А тут такое происшествие. И случилось это, когда в части работала комиссия из Москвы и жила она в тех же квартирах для приезжих, что и я.

Наутро появился презлющий Икола и заявил мне:

— Ведь меня могут вместо отставки отправить в запас!

Я предложил ему поправить здоровье, но он отказался и убежал на службу: со дня на день он ждал приказа об отставке. Не могу сказать, что напоил Иколу я нарочно, просто так получилось. Видимо, Бог все видит и наказывает грешников, воздавая им должное еще при жизни.

Московская комиссия выясняла у каждого летчика, что он будет делать, если окажется на китайской территории. Недели за две до моего приезда в соседней пограничной авиачасти произошел неприятный случай. На заставе солдат хотел застрелиться, ранил себя. Начальник заставы вызвал вертолет, чтобы доставить раненого в госпиталь.

Экипаж вертолета состоял из выпускников школы ДОСААФ — зеленые, неопытные и неподготовленные ребята. По пути сбились с курса: кругом сопки, друг на друга похожи. Не хватило топлива, видимо, на заставе был запас горючего, и они сели. К ним побежали люди с лопатами и тяпками.

— Пришли наряд, тут какие-то косоглазые набежали, пытаются нас выковырять из вертушки, — попросил пилот начальника заставы.

Ему и невдомек, что вертолет на китайской территории. Когда он понял это, попытался взлететь, но топлива не было. Потом этот вертолет возили по Китаю, как убедительный факт нашей агрессивности. В действительности же это был сугубо несчастный случай, если вообще не дурость.

И комиссия должна была ответить на вопрос: уничтожил ли экипаж блок системы опознавания «я свой» или растерялся и совершенно секретный блок попал в руки китайцев. Такие системы есть во всех странах мира, разработка их и замена на всех летательных аппаратах стоит огромных денег. Ко всему прочему в СССР незадолго до этого происшествия пришлось менять систему — некто Беличенко на новейшем СУ перелетел в Японию.

Надо заметить, что я много лет скучал по Приморью. Там удивительная природа — если на территории СССР насчитывалось около 600 видов растений, то в Приморье их было в три раза больше. Туда не дошел ледник, и они сохранились. Надо своими глазами смотреть осенью на разноцветные сопки, застывшие в тишине межмуссонья, чтобы почувствовать сполна величие и красоту приморской природы.

Если бы кто-нибудь сорок лет назад Приморье сказал, что Владивосток будет страдать от нехватки воды, того подняли бы на смех. Там все лето лили дожди, поскольку муссон дул с океана с апреля по август. В июле всегда были наводнения — таяли снега на отрогах Сихотэ-Алиня. Сейчас же, когда показывают сводки погоды, то, судя по ним, в Приморье никаких муссонов не стало — с запада, с Атлантики и Ледовитого океана ползут и ползут на него циклоны и антициклоны. Всего в течение нескольких десятилетий неузнаваемо изменился климат.

Сейчас, если бы мне предложили слетать в Приморье, я бы отказался. Я помню удивительных людей, которые жили в крае. Там не было места бандитам и мошенникам — Владивосток был режимным городом, на станции Угольная, а это 28 километр, без специального разрешения никого дальше не пускали. Шел отбор людей, пусть и искусственный, но он способствовал сохранению уникальных богатств края. Помню, как знакомые, муж и жена, говорили мне:

— Знаешь, о чем мы мечтаем? Чтобы нам дали вагон, погрузили в него все дары нашей тайги и нашего океана. Мы бы поехали по стране и показывали людям: «Взгляните, как богат наш край. Приезжайте к нам жить и работать, а край наш обязательно полюбите».

Наивные, романтические мечты. Сейчас Приморье, увы, один из самых криминальных мест в стране.

Что же касается повести «Сквер Большого театра», то я ее написал и отдал в журнал «Знамя». Это был вроде бы журнал оборонной тематики. Кроме того, главный редактор Вадим Кожевников хорошо знал меня: был председателем Всесоюзного литературного конкурса имени Н.Островского, вся организационная работа по которому проводилась силой нашей редакции по работе с молодыми авторами. А заместителем у него был Валентин Осипов, бывший главный редактор издательства «Молодая гвардия». Он-то и вернул мне повесть с минимумом комментариев — не подходит и всё.

Тогда я отдал ее в журнал «Пограничник». Заведующий отделом литературы, земляк и бывший адъютант С. Буденного, автор его мемуаров, Александр Золототрубов, увидев меня, воскликнул:

— Я три дня не спал после вашей повести! У вас есть еще экземпляры? Вам на Западе за такую повесть миллионы дадут!

Очень жаль, что не последовал совету буденновца. Убедившись, что повесть непечатаемая, я эпизоды из нее использовал в ряде рассказов. Полный текст где-то, возможно, сохранился в моем жутком архиве.

43

Первая поездка за границу всегда самая памятная. Впечатлений было столько, что их хватило на небольшую повесть «Мадонна Чечилия». В ней девять десятых — правда, остальное — технологический, композиционный материал. Да и мне сейчас уже трудно с абсолютной точностью определить, что было в действительности, а что я домыслил. Если я не верю в подлинность написанного, то как может поверить читатель? Размывание границ былого и домысленного для писателя естественно. Не стану останавливаться на всех происшествиях, а расскажу о своих выводах, к которым пришел в результате поездки.

За границу я ехал сразу руководителем группы, в которой не знал ни единого человека. Перед поездкой меня вызвали в ЦК КПСС на инструктаж. Дали прочитать секретную инструкцию о том, как надлежит вести себя советскому туристу в капиталистической стране, расписаться за то, что ознакомился с нею. Не могу сказать, что инструкция сплошь состояла из глупостей, поскольку она помогла мне в критические моменты поездки. Она воспитывала бдительность и недоверие — шла холодная война, в той же Италии в течение года приезжало всего десятка два советских туристических групп, и поэтому к ним было приковано внимание не только простых итальянцев, но и спецслужб. К тому же, в предыдущей молодежной группе в Италии остался какой-то «комсомолец», и у ее руководителя были крупные неприятности. Сейчас это, разумеется, кажется странным.

Мое положение осложнялось тем, что моя группа была последней, которая ехала по линии одной жуликоватой итальянской фирмы. В документах на получение визы моя профессия была легедной — учитель русского языка и литературы, что я работник ЦК ВЛКСМ, ни одна живая душа в группе не должна была знать. Инструктировавший работник советовал уклоняться от разговоров на тему продолжения сотрудничества, мол, я учитель, об этом ничего не знаю. Если же этим жуликам станет известно, что продолжения сотрудничества не будет, то неприятностей для группы не избежать. Думаю, что они не питали никаких иллюзий, поэтому в ходе поездки у нас было немало накладок. Каких именно — извините, но если интересно, читайте «Мадонну Чечилию».

Параллельно с нашей группой в Италию отправлялись латышские туристы, и поэтому, когда в бюро международного туризма «Спутник» была первая организационная встреча, то я даже не знал, где мои туристы, а где латышские. Когда прилетели в римский аэропорт Фьюмичино, я после прохождения пограничного и таможенного контроля, стал на видном месте и стал поджидать своих четырнадцать девчонок и десять ребят. В автобусе сделал перекличку по списку, разбил на пятерки, назначил старших. Была только одна накладка: перепутали чемоданы, к нам попали вещи, кстати, будущей моей приятельницы, талантливой латышской поэтессы Инары Роя.

Гидом у нас оказалась словенка Лепша, женщина лет пятидесяти, которая не имела никакого представления о русском языке. Я попытался добиться ее замены, позвонил представителю нашего Интуриста в Риме, но тот, узнав, какая нас фирма принимает, наотрез отказался оказать нам какую-то помощь. Какой-то оболтус из «Спутника» нашел фирму «Рога и копыта», возможно, что не безвозмездно для него лично, а мне предстояло отдуваться.

Впоследствии я не раз убеждался в том, что большинство наших сограждан, работавших за рубежом, отличались мздоимством и чудовищной мелочностью — это шло от соприкосновения с миром выгоды, эгоизма и индивидуализма, погони за чистоганом. Они перерождались, а вернувшись в Союз, продолжали жить по его законам, распространяя эту заразу. Власть имущие, которым было до народа гораздо дальше чем декабристам, не догадывались, что страна проигрывает свое великое будущее на бытовом, потребительском уровне. Уж себе-то кремлевские обитатели ни в чем не отказывали, а народ пытались держать и в узде, и в черном теле.

Маршрут группы пролегал по северу Италии — Рим, Флоренция, Пиза, Болонья, Милан, Венеция. Богатство музеев меня поразило. За две недели я узнал об изобразительном искусстве больше, чем за всю предыдущую жизнь, включая и лекции в Третьяковке во время учебы в Литинституте. Не зря императорская Академия художеств отправляла художников в Италию на годы, не зря. Мы исхитрились обходиться без Лепши, чье выражение «цеодан» вся группа два дня не могла понять, подозревая, что это какое-то лекарство, оказалось же, что это переводится как «целый день». Пристраивались к англоязычной группе, и наша туристка, которая хорошо знала английский язык, переводила объяснения их гида. На такое способны только наши люди, у которых всегда почему-то что-нибудь да не так.

На нашем пути попадались и недобитые фашисты — то водитель автобуса по политическим мотивам откажется нас возить, и Лепша будет разъяренно кричать ему вслед: «Фашиста! Фашиста!» Пожилой служащий нашего пансиона, побывавший под Сталинградом, подавая мне пасту, каждый раз не забывал при этом скрипеть от ненависти зубами. Не раз и не два кое-кого из наших уговаривали остаться в Италии, организовывали нам контакт с наркоманами, предлагали дать таблетки, потерявшей сознание хиппованой девице, забыли предупредить, что фирма не будет платить страховку при отлете, и мне пришлось под честное слово занимать несколько десятков тысяч лир у представителя другой туристической фирмы…

Но я был свидетелем искреннего сочувствия нам со стороны итальянцев, когда в Париже разбился ТУ-144. Меня всю ночь не отпускали члены миланской коммуны микрорайона номер пять, добиваясь ответа, почему это мы уступили американцам Луну. Или в Болонье нас поселили в гостинице, которая принадлежала старому партизану, воевавшему с нашими против фашистов. Хозяин откуда-то вернулся поздно вечером, обнимал и целовал со слезами на глазах наших туристов, повел к мемориальной стене, предупредив, чтобы мы не говорили по-русски — там было полно фашистов и маоистов. Показывал на фотографии, подписанные нередко только одним русским именем, а то и вообще медальоны без фотографий, и плакал при этом. Потом в гостинице он велел накрыть еще раз стол, все ночь мы с партизаном поднимали самые душевные тосты о дружбе и боевом братстве. Уже перед самым отъездом он принес в мой номер несколько коробок духов для наших девушек и парней, каждому досталось баллонов по десять, и наш автобус с тех пор подозрительно благоухал ими.

Запомнилась и встреча с американцами. Вообще-то американцев, особенно американских старух, которых сопровождают молодые девушки, в Италии можно встретить на каждом шагу, но это была группа уже пожилых, причем исключительно белых янки, которых смело можно было причислить к среднему классу. Мы обедали каком-то миланском ресторане, когда они, приветствуя нас кивками, вошли в зал, и сразу почувствовали, что янки смотрят на нас во все глаза. Я уточнил у официанта, кто с нами обедает рядом, он ответил, что группа американцев.

У нас путевки были молодежные, нам даже вместо вина, которое в Италии несколько раз дешевле минеральной воды, подавали в графинах простую воду. Американцы же, должно быть, подумали, что мы хлещем водку. По моим наблюдениям, они даже не ели, пораженные тем, что русские оказались такими же людьми, как они. Мы спокойно, не пяля на них глаза поели, потом встали и пошли к выходу. Молодые, красивые, без хвостов и рогов на лбах. Да еще с доброй улыбкой раскланялись на прощанье с нечаянными соседями. И вдруг американцы от избытка чувств разразились аплодисментами в наш адрес. В ответ мы еще шире улыбались и ниже раскланивались…

В Москву я вернулся измотанным и почерневшим, но переполненным впечатлениями. Понял, насколько был прав, одно время мой кумир как рассказчик, автор замечательных рассказов и нескольких книг об этом жанре, Сергей Петрович Антонов. Однажды на наш семинар пригласил его Виктор Полторацкий, и Антонов говорил с нами не как с учениками, а как с коллегами.

— Имейте в виду, что у нашего брата есть одна опасность, которую надо уметь избегать, — примерно так говорил он. — У человека две нервные сигнальные системы. Первая — это непосредственные впечатления, эмоции, ассоциации… На ее фундаменте существует вторая сигнальная система, которая заведует процессами мышления, воображения, воссоздания ситуации. Наш брат порой нещадно эксплуатирует ее, забывает, что она пополняется через первую сигнальную систему. Наступает нервное истощение, писать хорошо в таком состоянии невозможно. Поэтому старайтесь путешествовать, набираться впечатлений, не избегайте приключений, влюбляйтесь, хочется выпить — напейтесь. Не забывайте, что между этими системами должна быть гармония. И учите иностранные языки — они помогают точнее, объемнее чувствовать слово.

Стало понятнее, почему литераторам так присущи различные выходки, пьянство, любвеобилие… Все это инстинктивная компенсация, поиск эффективной подпитки первой сигнальной системы.

В тот раз я подошел к Сергею Петровичу, сказал, что высоко ценю его творчество, слежу за всеми публикациями, но в повести «Разорванный рубль» он употребил применимо к автомобильному слово «двоит». Надо употребить «троит», поскольку слово это возникло, когда двигатели были преимущественно четырехцилиндровые. Если же один из них не работал, то шоферы говорили «троит». Говорят и сейчас, независимо от того, шесть или более цилиндров в двигателе. Антонов согласился с моими доводами.

Он был очень талантливым человеком. Со временем его произведения стали казаться мне не такими яркими, как в юности. Вероятно, он себя сильно сдерживал, не позволял раскрыться таланту, распахнуть душу. Но его творчество — талантливые документы времени, а книги о рассказе — великолепная школа мастерства для молодых писателей.

44

До меня редакцию по работе с молодыми авторами издательства «Молодая гвардия» возглавлял поэт Геннадий Серебряков. Его, так сказать, визитная карточка — песня «Разговоры» со словами «Разговоры, разговоры стихнут скоро, а любовь останется». Писал он много и хорошо, в последние годы увлекся биографической прозой. Но где бы он ни работал — редактором «Комсомольской правды» по отделу литературы и искусства, в издательстве, в журнале «Молодая гвардия», где возглавлял отдел поэзии — везде на первом плане у него стояло свое литературное творчество. За это его и недолюбливали начальники. Так и не дали квартиру, в том числе и от Союза писателей. Поэтому он купил дом в Семхозе, жил там до самой смерти. Его нашли с таблетками в руках, а жил он в начале девяностых, как все литераторы, не клюнувшие на порнуху, чернуху и дефективы, то бишь детективы, — пенсию он еще не получал, за публикации надо было платить самому, поэтому у него не было даже денег, чтобы купить газеты.

Геннадий Серебряков был прекрасным товарищем, которого я никогда не видел хмурым. Он все время улыбался, шутил, сыпал анекдотами, любил жизнь, за что иногда она его и наказывала. О каждом из нас в свое время рассказывали всевозможные байки и легенды. Потешать ими друзей по застолью — любимое занятие писателей.

Расскажу два случая о нем. На празднование Нового года в издательский дом отдыха «Березка» пригласили жену какого-то начальника, ведавшего распределением продовольственных фондов. Во время застолья и танцев эта профура и он положили, что называется, глаз друг на друга. Уединились в ее номере. Жена Серебрякова Геля отправилась на поиски. Услышав голос Геннадия, стал ломиться в номер. Геннадий быстро разложил на столе шахматы и открыл дверь.

— Играем в шахматы, — объяснил он.

— Ах так! — воскликнула разъяренная Геля. — Тогда я ставлю мат!

Сняла туфлю с ноги и каблуком врезала по лицу жены большого продовольственного начальника. Скандал был невероятный — под стать новогоднему синяку.

Я вспомнил об этом, причем с ужасом, при таких обстоятельствах. Издательство «Молодая гвардия» шефствовала над овощными совхозами Дмитровского района. Однажды мы после уборки капусты решили посидеть в пивном баре на Шереметьевской улице. Нас туда не пустили по причине непрезентабельности внешнего вида — мы же после «колхоза». Особенно возмущался Владимир Фирсов, кричал, что он лауреат, однако тщетно.

Тогда я предложил поехать ко мне. Жена уезжала в тот день в Изюм к сыну, поэтому никто не должен был нам мешать. Мы, нагруженные бутылками и снедью, заявились в тот момент, когда Наташа уже собралась выходить. Я проводил ее, а когда вернулся то увидел такую картину. В моей комнате сидело человек десять мужиков, Владимир Фирсов, держа в руки томик Гоголя, стоял и со слезами читал знаменитое место о том, что нет святее уз товарищества. Короче говоря, застолье продолжалось до тех пор пока все, что можно было выпить было выпито, а что съесть — съедено.

Утром я проснулся со страшной головной болью. И наткнулся в другой комнате на Серебрякова, который лежал на полу. Признаться честно, я вначале испугался, боялся как бы чего не случилось с ним. Прислушался — дышит.

Я — к соседу Сергею Семанову, который в то время возглавлял редакцию серии «Жизнь замечательных людей».

— Сережа, что делать — у меня Серебряков на полу спит! Его же Геля разорвет, она не поверит, что он всю ночь дрых у нас на полу.

Надо сказать, что Серебряковы жили от нас, если прямо по воздуху, то метрах в двадцати. В соседнем 21 доме на 2-й Новоостанскинской улице, в ближнем к нам подъезде. Поэтому я предложил сходить вместе к Геле, пригласить к нам и, что называется, предъявить ей тело супруга в положении риз, дабы избежать всяких подозрений насчет амурных грехов. Решили позвонить, чтобы она не волновалась, а затем разбудили Серебрякова и отвели его домой. Так и сделали. Семейных осложнений у Геннадия на этот раз не было.

Редакция по работе с молодыми авторами, она же отдел, была своего рода гландами издательства. Весь самотек, а это примерно полторы тысячи рукописей, поступал на рассмотрение к нам. Из них процентов 95 были графоманскими. Их авторы получали отрицательные рецензии, возмущались, жаловались во все инстанции практически каждую неделю.

В редакции работали четыре женщины. Из них одна, Елена Николаевна Еремина, знаток поэзии и очень квалифицированный редактор, много лет спустя, когда я заглянул в редакцию, сказала мне:

— С вами было очень трудно работать, но зато так интересно!

Мне тоже было трудно и интересно. Жалобы графоманов донимали — надо было отписываться во все инстанции. Одним из побудительных мотивов возникновения жалоб, как ни странно, было радушие и гостеприимство наших сотрудниц. Сколько раз я наблюдал такую картину: женщины угощают нового автора чаем, потчуют лакомствами, а затем он получает рецензию, в которой от его творчества не остается и мокрого места. Естественно, что гостеприимство и радушие кажутся на этом фоне подлым лицемерием. Мне пришлось попросту запретить им какие-либо чаепития с незнакомыми авторами.

Действительно, интересного было много. Редакция выпускала, к примеру, альманах «Родники». По сути это была энциклопедия творчества молодых авторов. В каждом выпуске фактически дебютировали на всесоюзном уровне десятки молодых поэтов и прозаиков. И вот однажды, после того как я завизировал толстенную рукопись альманаха, редактор Галина Васильевна Рой вставила без моего ведома рассказ молодой писательницы П. Для снятия вопросов после корректорской рукопись опять попала ко мне, где я и обнаружил злополучный рассказ. В литературном плане он был, с большой натяжкой, публикуемым. Галина Васильевна не рассчитывала на то, что я одобрю рассказ, вот и решилась на партизанскую акцию. В нем живописалось, как герой, советский солдат, погибает в боях за освобождение Лейпцига. Но этот город освобождали американцы, а потом, переданный в нашу зону оккупации, вошел в состав ГДР.

Я очень требовательно относился к нашей работе, к тому, что мы печатали, и это после вольницы после Геннадия Серебрякова не всем нравилось. Тут не был злой умысел, разве что расчет на то, что вставка останется не замеченной мною. Меня это возмутило. Я закрыл дверь на ключ и довольно продолжительное время высказывался и по этому поводу, и вообще как редакция работает. Это произвело сильное впечатление на редакционных женщин — у Галины Васильевны случился сердечный приступ, пришлось вызывать даже скорую помощь. Но после этого в редакции никто не решался мои слова пропускать мимо ушей.

В рукописях содержалось огромное количество благоглупостей, которые я записывал в альбом с названием «Пегасины». Рецензенты, зная, что коллекционирую шедевры графомании, обогащали этот альбом если не ежедневно, то каждую неделю уж точно. Многие из «пегасин» я приписал графоману, «рядовому генералиссимуса пера», Аэроплану Около-Бричко, герою романа «Стадия серых карликов». Кое-какие пошли гулять по моей неосторожности, поскольку я любил развлекать литературную братию чтением «пегасин». Так случилось со стишком: «Жизнь цветет как маков цвет, Нет ни дня ненастья, Никаких явлений нет, Окромя явлений счастья». Вначале его использовал Николай Старшинов, а потом неизвестно каким образом он попал к Валерию Золотухину…

Все рукописи и письма поступали вначале ко мне, а потом распределялись между редакторами. Право подписи писем авторам принадлежало заведующим, но по просьбе редакторов я уступил им это право, но при условии, что без моей подписи из редакции не уйдет ни одно письмо.

Вначале попалось письмо с какими-то нехорошими намеками, адресованные старшему редактору Валентине Ивановне Никитиной. Спустя месяц авторица написала письмо с возмущением, мол, пока я не присылала деньги, вы мне отвечали, а когда прислала 1000 рублей и фундук — замолчали. Это тянуло уже на уголовщину. Вся Москва только-только перестала говорить о судебном деле редактора К. Т. из редакции современной прозы, которую возглавляла З.Н. Яхонтова, по поводу взяточничества.

Я сидел в кабинете с заведующим редакцией современной советской поэзии Вадимом Кузнецовым. Дал ему почитать письмо.

— Допрыгались твои бабы, — сказал мне Вадим Петрович и изобразил пальцами тюремную решетку.

Потом вспомнил, что из Крыма поступила какая-то ценная посылка и что Валентина Ивановна, добрейшей души человек, говорила мне о ней. Я категорически запретил получать какие-либо ценные письма, бандероли и посылки. За ними каждый раз надо было ходить на почту. Среди наших авторов было немало психически неадекватных, поэтому могли прислать что угодно. Однажды я, получив окованную нержавеющей сталью бандероль от автора из мест заключения, пошел на телефонную станцию за гвоздодером и молотком, чтобы «вскрыть» рукопись. Там, ко всеобщему изумлению, оказался «третий том сожженных Н. Гоголем «Мертвых душ» — эта рукопись, поскольку это был далеко не первый экземпляр, хранится по сей день в моем архиве! В наши дни могут прислать и бомбу.

А тогда я вспомнил, что велел Валентине Ивановне отнести посылку на почту и отправить назад авторице из Крыма. Никитина при этом выразила еще неудовольствие — кому понравится таскать посылки на почту? Это было месяца два назад. Вернула Никитина ее назад или нет?

Пошел в комнату, где сидели наши дамы, и увидел под столом у Валентины Ивановны посылочный ящик, измазанный по низу желтой пастой для паркета. Полы натирали каждый месяц, вот и досталось посылке. С моей души свалился камень. Теперь надо было все сделать так, чтобы никаких подозрений ни у кого во взяточничестве Валентины Ивановны не возникло. Пригласил Раису Васильевну Чекрыжову и Стемару Степановну Зайцеву — обе были заместителями главного редактора, возглавляли партийную и профсоюзную организации. Попросил Вадима Кузнецова также войти в состав комиссии, но пока молчать. По проложенному пути сходил за гвоздодером на телефонную станцию.

Когда комиссия вошла в редакционную комнату, я водрузил на стол посылку и, перед тем как вскрыть ее, сказал:

— А теперь прошу быть свидетелями фокуса. В этой ящике — фундук и ровно одна тысяча рублей. Посылку месяца два пинают все ногами, в том числе и полотеры. Содержимое прошу потом отразить в акте.

В посылке действительно был фундук и сто красненьких десяток. Не знаю, сколько лет жизни стоили эти минуты бедной Валентине Ивановне, но она, царство ей небесное, не брякнулась тогда в обморок. Тут же все, с явным облегчением и нервным смехом, стали грызть орехи, которые в акте были уничтожены путем «выбрасывания в мусоропровод». А деньги я хотел вначале оприходовать в кассе издательства, но директор В.Н. Ганичев не захотел связываться с ними, сказал, чтобы мы отправили их незадачливой взяточнице. Я послал младшего редактора на почту вернуть авторице деньги срочно и телеграфом, с пересылкой за ее счет.

Одна сумасшедшая поэтесса с любовными притязаниями несколько месяцев буквально преследовала меня, проникая в издательство под всякими предлогами. Вахтеры на входах в издательство то и дело менялись и мне ничего иного не оставалось делать как позорно ретироваться от дамы. Однажды она вошла в наш кабинет, я говорил по телефону с Б.Н. Пастуховым по поводу его книжки в «Профиздате», но пожаловала эта особа и сказала, показав на шкафы с книгами:

— Разрешите мне все это переписать?

— Пожалуйста, — сказал я, извинившись за паузу перед Борисом Николаевичем.

Мадам осталась переписывать содержимое шкафов, а я попросив младшего редактора, Александру Васильевну, посидеть за моим столом, ушел из издательства часа на два. Таких дам нельзя было мужчинам принимать наедине, потому что они могли обвинить их в чем угодно, вплоть до попытки изнасилования. Поэтому, если Вадима Кузнецова не было на месте, а в кабинет заходила какая-нибудь авторица, я звонил младшему редактору и просил зайти ко мне.

Но я все-таки получил выговор. В издательство пожаловал Савва Тимофеевич Морозов, внук своего тройного тезки, и заявил, что он сдал рукопись мне. Это был весьма наглый старик, работал он раньше в «Известиях», кажется, невзирая на заслуги деда перед большевиками, сидел в годы репрессий. Рукопись, как он говорил, была о Севере.

Сдать ее мне он никак не мог. Потому что в редакции я завел такой порядок: автор регистрирует рукопись у младшего редактора, заводит на нее карточку учета, где отмечается ее движение. Если она попадает ко мне, то я расписываюсь и ставлю дату, отдаю редактору — редактор расписывается, рецензенту — рецензент расписывается, сдает рукопись — делается отметка младшим редактором. Без регистрации я никогда не брал даже в руки ничьих рукописей. Ведь только по самотеку их в год было более полутора тысяч, а ведь еще шли книги и рукописи по всесоюзным конкурсам имени Николая Островского и Александра Фадеева, организационная работа по проведению которых тоже была возложена на нас. Поэтому порядок прохождения рукописей в редакции соблюдался строжайшим образом.

Но никакие аргументы на Савву Тимофеевича не действовали. У него был провокационный расчет на то, что скандал с рукописью повлечет особое внимание к ней. Конечно же, Морозов-внук не замедлил накатать телегу в ЦК КПСС. В.Н. Ганичев, объявляя мне выговор буквально ни за что, развел руками, мол, он верит мне, но лучше отделаться от этого автора таким способом. Можно было пойти в суд, но в наше время это было не принято. Таким образом я лет за пятнадцать до возрождения дикого капитализма в стране на своей шкуре почувствовал прелести того, как проворачиваются господами дела и делаются деньги.