Рейс (часть 3)

«Мой ты бедненький, мой ты милый мальчишка, как умаялся. Он только посапывает, только посапывает, как большой», — в приливе материнской нежности шепчет Ольга и устраивает Микиса поудобнее, поправляет под головой подушку.

Но вот и газеты прочитаны, и журнал просмотрен. Возвращение из привычного, родного мира всегда опустошает, саднит душу — снова будто снился прекрасный сон, в котором все было исполнимо-счастливо, а проснувшись, поеживаешься от обмана, от сожаления к самому себе. «Падает, падает»,- думается и чувствуется, вернее, точно на границе между мыслью и чувством приходит на память образ оторвавшегося листика от дерева из леоновской повести. О, сколько раз она

«Мой ты бедненький, мой ты милый мальчишка, как умаялся. Он только посапывает, только посапывает, как большой», — в приливе материнской нежности шепчет Ольга и устраивает Микиса поудобнее, поправляет под головой подушку.

Но вот и газеты прочитаны, и журнал просмотрен. Возвращение из привычного, родного мира всегда опустошает, саднит душу — снова будто снился прекрасный сон, в котором все было исполнимо-счастливо, а проснувшись, поеживаешься от обмана, от сожаления к самому себе. «Падает, падает»,- думается и чувствуется, вернее, точно на границе между мыслью и чувством приходит на память образ оторвавшегося листика от дерева из леоновской повести. О, сколько раз она перечитывала ее, стараясь найти ответы на мучившие вопросы, сколько раз бежала за границу со Стратоновым, шарила пальцами в луже с окурками, отыскивая выскользнувшую из рук монетку и показывая посетителям парижского кафе проношенные пятки чулок, а потом путешествовала с мистером Пикерингом по Месопотамии, Турции и Кавказу, вела мстительные беседы с человеком, предавшим Родину, а потом и любимую. Порой она чувствовала и думала как Евгения Ивановна, но не принимала и не понимала ее покорность жизненным обстоятельствам, обреченность в ее судьбе. Она не воспринимала ее как молодую женщину — Евгения Ивановна казалась ей довольно пожилой женщиной, почти бабушкой…

В отличие от Евгении Ивановны, она почти сама себе хозяйка. В любой момент может собрать вещи, взять с собой детей и улететь снова в Москву. Теперь ей не будет так трудно, как было в первый раз…

Положение, конечно, было аховое — ни прописки, ни работы, и деньги на исходе, на обратный билет их уже не хватало, брала ведь только на первое время, и одежда в чемодане была только детская. Она не брала много одежды и денег, показывая свое отношение к этим козырям Георгия. В первые дни она могла еще купить билет на рейс SU 507, но, не доверяя самой себе, быстро истратила деньги с таким расчетом, чтобы назад улететь было нельзя. «Лучше к Марье Тимофеевне на поклон, чем к нему, — думала Ольга, — лучше завербоваться в Сибирь, чем идти к ней… Уеду на какую-нибудь стройку, дадут квартиру — ничего, проживу…»

Она все больше склонялась к такому варианту, а уж если ехать, так ехать на Крайний Север — каково будет узнать об этом Георгию! Уже собираясь идти на переговоры в opгнабор и складывая в сумочку документы, она наткнулась на письмо, которое Иван Семенович вложил ей в руки перед вылетом и наказывал передать Валентине Анатольевне в Центральном комитете комсомола. На конверте был номер телефона, однако звонить сразу не стала: хотелось уйти от неизбежных объяснений с едва знакомой женщиной, которую и видела-то всего один раз у Ивана Семеновича. Но все-таки позвонила — Иван Семенович мог обидеться.

«А я хотела уже вас разыскивать! — едва не сердито воскликнула Валентина Анатольевна. — Я все жду, жду, а вы не даете о себе знать. Иван Семенович уже дважды звонил, а я ничего не могу сказать… Одним словом: приезжайте. Метро площадь Ногина…»

«Я знаю…»

«Детей, конечно, вам не на кого оставить? Приезжайте с детьми…»

В тот день все чудесным образом устроилось. Когда Ольга увидела Валентину Анатольевну, радушно улыбающуюся, она почувствовала, что ей можно доверять, и cтaла рассказывать о себе. И чем больше рассказывала, тем больше хотелось излить душу. Валентина Анатольевна поглядывала на нее слегка насмешливыми глазами, отвечая на телефонные звонки и решая какие-то вопросы с работниками, заходившими в ка6инет. В конце концов, Валентина Анатольевна закрыла дверь на ключ, взяла на руки Микиса… Тут Ольга не выдержала, расплакалась, а хозяйка кабинета успокаивала ее и детей, которые стали ревом поддерживать мать. Потом Валентина Анатольевна попросила присмотреть за детьми какую-то девушку, помогла Ольге привести себя в порядок и повела ее к секретарю ЦК, тоже женщине.

Неделю спустя Ольга стала участковым педиатрам в районе метро «Смоленская». Как участковому врачу ей предоставили служебную двухкомнатную квартиру в новом доме. На радостях помчалась она к Марье Тимофеевне — хвалиться квартирой и показывать внука.

«А что ж ты сразу не объявилась? — спросила она и как-то по-новому, безответно и по-старушечьи обидевшись. — Выходит, я вроде бы тебе больше не мать и твоим детям не бабушка? Таить обиду, все таишь… А с каким сердцем ты свою дочь на такую жизнь благословишь?»

Мать будто искупала вину — сама денег дала на мебель.

«Это приданое твое, Оленька. За мной оно было все эти годы, — суетливо она совала их в руки, а потом еще нашла такого родственника, о котором Ольга никогда не слышала, — отставного полковника, который даже приезжал сверлить дырки в стенах, приколачивать карнизы для штор.

«Нет, не пропаду в своей России, не пропаду», — мысленно спорила Ольга с Георгием, вспоминая его слова на прощанье.

С первого сентября Таня пошла в первый класс школы-интерната, Микис был на пятидневке. А Ольга набросилась на работу — на участке, на заводе на полставки и еще умудрилась прихватывать четыре часа в неделю в медучилище. И денег требовалась уйма, и в работу хотелось уйти, чтобы ни о чем, кроме нее, не хватало времени думать. На детей его тоже не было — спасибо, Марья Тимофеевна выручала. Ольга не просила — она сама приезжала к внукам, а если Микис болел — он с трудом привыкал к московскому климату — Марья Тимофеевна отпрашивалась с работы, сидела с ним.

Валентина Анатольевна сначала просила сообщать, как идут дела, и Ольга звонила по нескольку раз в неделю, да и нравилась новая приятельница — обаятельная, умная, деятельная, всезнающая.

«Если бы ты, Валя, была мужчиной, я забыла бы Георгия и влюбилась в тебя», — шутя говорила она.

А он молчал.

«Ну, сколько же можно молчать? — как-то, отчаявшись, позвонила она Валентине.- Ведь дети не дают мне минуты покоя: где папа да где папа…»

«A ты сообщила ему адрес?»

«Валя, как же я, женщина, могу первому написать? Менько знает адрес, он ему говорил. Если бы захотел — навел бы справку через свое посольство. Показывает характер?»

«Как и ты…»

«Мне деваться некуда. Не буду стоять на своем — согнут в три погибели. Только дай понять… Я ведь не могу быть слабой…»

«Оля, не телефонный это разговор, но все-таки: чего ты добиваешься? Я-то знаю, чего ты хочешь, но все-таки… Чтобы он приехал сюда жить? Не приедет — во-первых, у него там клиника, авторитет, он нужен там, нужен друзьям и единомышленникам, во-вторых, у него там мать, а в-третьих, как ни говори, вы жили у него на родине материально более обеспеченно. Для мужчины, который считает себя добытчиком, кормильцем семьи, да еще с такими взглядами, как у него, это немаловажно. Через несколько лет, вероятно, вы материально жили бы так и здесь, но разве это главное будет для него? Естественно, нет. Для тебя ведь не был главным тот достаток… Так и для него. А если любишь, не можешь жить без него — тут уж тебе решать, как дальше быть…»

«Наверное, Валя, люблю,- согласилась Ольга. — Все-таки люблю. Ведь сколько, извини меня, мужчин вокруг, а вот ни один не нравится. Ну, хотя бы немножко кто понравился, легче стало…»

Георгий так и не написал. Он приехал. Раз, второй, третий… В качестве кого он только не приезжал — туриста, активиста общества дружбы, члена молодежной делегации, медика…

Он увозил детей к себе в гостиницу, гулял с ними по Москве, покупал огромное количество подарков. Он не мог допустить, чтобы дети забывали его. А Ольга боялась, как она боялась в каждый его приезд, что взбредет вдруг Георгию увезти их на остров — пусть потом она попробует не приехать!

Георгий предлагал вернуться. Писал об этом и в письмах – сдержанно-сухих, деловых по тону. Ольга не oтказывалась наотрез, отвечала неопределенно, и была искренна — не знала, как ей поступить. Предлагала ему остаться. Георгий категорично отвечал: «Это невозможно».

А потом он замолчал. Пять месяцев Ольга не получала никаких вестей. На острове обстановка в это время была напряженная, взрывчатая — можно было с ума сойти от одних только предположений. Она названивала Ивану Семеновичу, но тот ничего определенного сказать не мог: жив, здоров, и только… Лишь однажды в добродушном ворчании Менько, она почувствовала давно ожидаемое!

«Ох, докачусь я до того, что меня объявят персоной нон грата. Ох, докачусь. 3аставляешь меня, Оленька, шпионить за гражданами страны пребывания. На этот раз могу сообщить кое-что существенное. Приходил недавно господин Папас, визу испрашивал. Так что жди своего сокола… Ты, девушка, играть играй и обыгрывай, но не переигрывай… Мое дело яснее ясного — сторона, но вот смотрю на вас и думаю: никуда вам друг от дружки не деться…»

Но приехал не Георгий, а Цифорос. Георгий приехал потом. Но тогда, когда Ольга открыла дверь, и вошел Цифорос, приветствуя ее на своем родном языке, Таня и Микис, услышав греческую речь, с криком «Папа!» кинулись в прихожую. Они повисли на маленьком, смешном и растерявшемся Цифоросе, целовали его, обнимали. Микис схватил его руку и все прижимался к ней щекой, спрашивал, не веря счастью: «Вы от папы? Вы от папы?»

Ольга впервые тогда подумала, что они, несмотря ни на какие ее страдания, больше его дети, чем ее, и что встречу с Цифоросом ей никогда не забыть. Всегда она будет ей упреком. Может быть, Таня и Микис так встречали бы Ивана Семеновича или Валентину Анатольевну, если бы они оставались с отцом, может быть… Эта мысль была лишь слабым утешением.