Восемьдесят первая часть

— Я больше не буду! Честное слово, не буду! Сделаю все для вас, что пожелаете, только простите, иначе меня потомки проклянут в качестве гонителя великого вашего таланта! Смилуйтесь, снизойдите, пощадите, простите!..»

   Аэроплан Леонидович, конечно же, человек величайшей принципиальности и неподдельной честности, но душа ведь бывает и у него — отходчивой, размягчаемой, как сухарь, намокающий в стакане горячего индийского чая из праздничного заказа. Увидев, что Иван Где-то готов уже хватать его за штаны или руки, смотря до чего дотянется, Аэроплан Леонидович по доброте душевной едва было не купился на гнилой интеллигентский гуманизм, и, смекнув убыстренным разумом, метнулся за

— Я больше не буду! Честное слово, не буду! Сделаю все для вас, что пожелаете, только простите, иначе меня потомки проклянут в качестве гонителя великого вашего таланта! Смилуйтесь, снизойдите, пощадите, простите!..»

   Аэроплан Леонидович, конечно же, человек величайшей принципиальности и неподдельной честности, но душа ведь бывает и у него — отходчивой, размягчаемой, как сухарь, намокающий в стакане горячего индийского чая из праздничного заказа. Увидев, что Иван Где-то готов уже хватать его за штаны или руки, смотря до чего дотянется, Аэроплан Леонидович по доброте душевной едва было не купился на гнилой интеллигентский гуманизм, и, смекнув убыстренным разумом, метнулся за его стол и произнес весомо, не легче, чем с металлическим чугуном в голосе:

   — И больше не будешь! Гладиаторы не дружат, особенно идейно-политические, и теперь заместо тебя я с талантами управляться стану. С этого момента я самым форменным демократическим образом отстраняю тебя от службы по талантам и никак больше не задерживаю. Насчет предания суду огласности адвокатство не обещаю… Эй, следующий гений, в порядке живой демократической очереди, заходи!..

   И потекли в кабинет потоки гениев, измученные литконсультацией на улице Воровского, в гвардиях и современниках, писах и издатах, не говоря уж о журнальных жертвах, для редакций которых совсем законы еще не писаны. И пехом, и ездом, и летом прибывал автор не только из Москвы. Из-за рубежа попер валом, изо всех стран, какие ни есть под Луной, всех цветов кожи, всех жанров и стилей, без различия пола и возраста. Пожилым и заслуженным —  безочередь льготная, им ввиду скорой реальности загробной жизни ждать некогда, а там, кто знает, может даже беззаконных журналов и тех нету.

   Рядовой генералиссимус закрыл глаза с удовольствием от результатов своей справедливости — в конце концов, литературная и читательская общественность грянула ему «ура!» Вскоре и лично его обрадовали — преподнесли отпечатанную поэму «Ускоряя ускорение ускорения», в мягком кожаном переплете с золотыми буквами. Он любовно гладил теплый и мягкий переплет, не подозревая, что не переплет оглаживает, а кожаную юбку девицы, прижавшуюся мягким местом к нему в битком набитом вагоне. Воображение рисовало ему красивое, изумительной вязи золотое тиснение: «Аэроплан Около-Бричко. Ускоряя ускорение ускорения. Общественно-политическая и литературно-художественная государственная поэма в стихах. Предисловие генерального прораба № 1…” В таком разрезе ракурса смолкнет любой Иван! Что и говорить, сладко мечталось рядовому генералиссимусу пера, он гордился своим детищем, продолжая с юношеским трепетом ласкать кожаный переплет.

   Когда он, отрешась от грез, открыл глаза и стал пробираться к выходу, в полном смысле слова вылезать из скопления разогретых, влажных и благоухающих всяк на свой лад пассажиров, кожаный переплет, естественно, исчез, остался в мечтаниях. Но когда великого автора вытолкнули из вагона под своды вестибюля нужной ему станции, кто-то крепко взял его под руку, утопил локоть в молочной железе и нежно проворковал:

   — Папочка, а ты жизнелюб, а ты шутник, шалун ты, папочка!

   — Позвольте, кто вы? И что вам надо? — Аэроплан Леонидович прекратил совместное движение, совершил попытку освободиться и обратил свой принципиальный взор на молодую особу, впрочем, довольно симпатичную, вполне похожую на какую-нибудь ихнюю Мерин-лин Бардо, вполне-вполне — и глазки синие, и губки алые, и щечки из нежного и теплого бархата, и волосы льются-искрятся, заканчиваются богатым завитком у роскошной груди, и фигура у нее в самом деле фигура, если бы, если бы не предчувствие, не бдительность, не опаска… Да и технические причины — куда с ними…

   — Папочка, не бойся, я занимаюсь индивидуальной трудовой деятельностью, ха-ха, хотя можно и коллективной заняться, ха-ха… Боишься, что не получится? Я у мертвого подниму на двенадцать ноль-ноль, если ты от страсти кеды отбросишь, ха-ха!..

   Предположения, вначале смутные, а теперь, после таких охальных речей, несомненные, что перед ним представительница древнейшего ремесла, вызвали у него приступ остервенения: чтобы он, морально кристально устойчивый да мог вызвать у такой особы надежды на что-то — уж  одно это было сверхоскорбительно, и он грубо оторвал свой локоть от молочной железы, раздул свирепо ноздри, воскликнул с негодованием процентов на двести пятьдесят:

   — Да как ты смеешь, дрянь этакая!..

   — Значит, я дрянь, а ты хороший, мою задницу мял да приглаживал от станции «Дзержинская», ась? — глаза у Меринлин Бардо сузились, стали рысьими. — Я Сталина Иосифовна, понял, импотент вонючий, а за дрянь — лови!..

   Убыстренный разум Аэроплана Леонидовича не сумел мгновенно разобраться, что надлежит ловить, с трудом начал соображать лишь после того, как произошло нечто триединое: сверкнуло в глазах, обожгло щеку и резкий хлопок, похожий на одинокий аплодисмент. Прохожие поглядывали на него с осуждением, сквозь толпу к месту происшествия пробирался милицейский сержант. А мадам Сталина Иосифовна, или как ее там, поправляя ремень сумки на плече и, покачивая бедрами, вошла в распахнувшуюся дверь вагона, послала на прощанье все еще не выбравшемуся из состояния остолбенения рядовому генералиссимусу воздушный поцелуй с гарниром из ядовитой улыбки и, как писали классики, была такова.

Добавить комментарий