Об этом свидетельствует надгробная надпись на так называемом Зе- ленчукском камне (XI в.), фраза на осетинском языке, начертанная греческими буквами, и показание путешественника тех времен (XIII в.) Вильгельма де Рубрука о том, что осетины — «христиане по греческому обряду, имеющие греческие письмена и греческих священников»1. Складывалась народность, культурное, экономическое и социально-политическое единство аланских племен, переходившее в устойчивое государственное образование. К началу XIII века были налицо условия, необходимые для создания непрерывной традиции духовного творчества, письменной литературы. Однако в XIII веке началась полоса монгольских нашествий, тянувшаяся два столетия и имевшая для исторических судеб алан-осетин трагические последствия. Как отмечает Скитский: «Монгольские погромы были роковыми в истории осетинского народа»2. В «Истории Северо-Осетинской АССР», написанной коллективом авторов, сказано об этом более подробно: «Многократные нашествия монголов, особенно Тимура, имели для алан тяжелые последствия. Пало аланское объединение, намного сократилось население, погибли куль- 20 турные памятники. Уцелевшая часть народа была вынуждена с конца XIII в. переселиться в горы, в труднопроходимые места»3. Словом, монгольские нашествия привели к распаду средневекового государственного образования осетин, погубили складывавшиеся культурные традиции, оборвали имевшиеся у многочисленной и могущественной народности оживленные внешнеполитические, экономические и культурные связи с ближайшими и дальними соседями.

Но это был серьезнейший шаг по пути демократизма и социального самоопределения. Здесь Темырболат прямо примыкает к позиции Коста Хетагурова и Сека Гадиева. О разрыве со «спесивыми» («хъалтае») с позиции труженика вслед за Мамсуровым писали и Коста и Сека. Пусть посмеются надо мной знатные Ты им не друг! Мой плуг, мои волы У меня тоже наготове! (Коста, «Ныфс»). И чего смешного находят знатные В моей арбе, нагруженной дровами: У меня готовы волы, И коса — прилажена к косовыо. (Сека, «оенусыкоесдоер») Здесь у всех трех поэтов не только позиции, но и образное мышление хлебороба-крестьянина. С одной стороны «хъалтае» (знатные, спесивые), с другой — труженик с плугом и волами у Коста, с топором и косой (арба, нагруженная дровами — труд дровосека!) у Сека и Темырболата. Поразительное сходство обнаруживается также в отношении Темырболата и Сека к скупому богатею в стихотворениях «Чъынды» Мамсурова и «Ирон хъаездыг» Сека. В том и другом случае резко сатирическое обличение, ненависть и презрение к наживе и стяжательству, к фетишизации богатства, обезображивающего человеческую личность. И это убедительно подтверждает «мужицкий демократизм» Мамсурова. Говоря о связи Мамсурова с осетинским литературным процессом, соотнося его наследие с характерными особенностями осетинской литературы в период ее становления, бросается в глаза очевидное совпадение его идейных позиций, его образного мышления, стиха, лексики и фразеологии с творчеством Сека Гадиева. В этом плане очень показательны и дидактические размышления Мамсурова с кругом этических сентенций Сека, создавшего специальный жанр дидактического куплета.

Авторами первых таких курсов надо признать М. С. Тотоева и X. Н. Ардасенова. «Очерки истории культуры» Тотоева привлекают обилием фактического материала, четкостью периодизации и общей схемы развития культуры в изучаемый период. По богатству введенного в научный обиход материала эта книга превосходит все ныне существующие общие исследования по данному периоду. Не вызывают возражений и основные положения книги. Однако важное, содержательное и единственное в своем роде исследование Тотоева страдает рядом общих и частных недостатков. Прежде всего неопределенность границ предмета исследования и его специфических особенностей. Это привело к пестроте и разнохарактерности фактического материала, к разбросанности внимания исследователя и описательности — к широкому охвату фактов в ущерб глубине их анализа. В самом деле, в поле зрения Тотоева оказались публицистика и художественные произведения, социально-экономическая история и события революционного движения, этнография и лингвистика, школьное образование и педагогические идеи, фольклористика и историография. Овладеть таким материал лом во всем объеме и исследовать его на уровне современной науки было за пределами возможностей одного специалиста. Работа Тотоева проста по композиции. В своей периодизации истории культуры осетин он исходит из ленинского положения о том, что пореформенный период составляет самостоятельный этап русской истории и русского освободительного движения. Этот период истории осетинской культуры Тотоев расчленил на три части: предшественники Коста Хетагурова, его собственное творческое наследие и его современники.

В ней разработан как бы перевернутый сюжет «Фатимы» в перспективе, т. е. в «Фатиме» князь Джамбулат убиваег рядового горца Ибрагима из-за княжны Фатимы, в поэме «Перед судом» рядовой горец убивает князя из-за своей возлюбленной, княжны Залины; поэма «Фатима» кончается сценой убийства, «Перед судом» начинается с убийства. В поэме «Перед судом», как и в «Фатиме», источником Противоречий в обществе является социально-экономическое и правовое неравенство людей. Люди в обществе ценятся не по их индивидуальным достоинствам, а по знатности происхождения, по богатству. Именно по этому принципу они» разделены на князей и холопов, на людей, которым все дозволено, и на бесправных. Поэтому, если в «Фатиме» Джамбулат убивает Ибрагима не только из-за любимой (он ведет «бой с холопами»), то и безымянный горец (Эски-разбойник) становится абреком не только из-за мести за поруганную любовь— он мстит и за свою холопскую долю в системе патриархально-феодальных отношений. Продолжается линия разоблачения феодального уклада жизни, быта и мировоззрения. По своей художественной структуре поэма чрезвычайно- близка к «Мцыри» Лермонтова. Это — небольшая по объему поэма-монолог, где тихие лирические раздумья о пастушеском приволье, о рождении застенчивой любви перемежаются словами гневного обличения мира несправедливости и бесправия. Эти переходы изумительны по выполнению и разительны по контрасту. Все это сближает обе поэмы и их героев, однако отношение авторов к героям не совпадает. Характерно, что монолог Мцыри слушает его друг-покровитель (старик), а безымянный разбойник произносит обличительную речь перед своими врагами.

И это дало ему возможность подняться в своем творчестве на новые идейно-художественные вершины, совершить великий творческий подвиг — создать основу осетинской национальной литературы. Свои произведения на русском языке Коста помещал в периодической печати, а затем в 1895 году издал их отдельным сборником. Другой была судьба осетинских стихотворений. В то время не было еще осетинской прессы. Коста страстно хотел создать осетинскую периодическую печать, ради этого истратил все свое состояние, призывал к помощи и осетинскую интеллигенцию, но все его попытки не удались. Первая осетинская газета появилась лишь после смерти поэта. Осетинские произведения Коста частью ходили по рукам, в списках, некоторые из них стали народными песнями, но все еще были отдельными стихотворениями — не больше. Единой книгой («Ирон фандыр» — «Осетинская лира») они стали позднее. Для исследователя вообще трудно передать движение замысла писателя, обрисовать процесс становления произведения. Случай же с творческой историей «Ирон фандыр» — особый, пожалуй, исключительный по отсутствию необходимых для исследования материалов. Имеющиеся скудные данные тщательно описаны в книге А. Хадарцевой. В подавляющем большинстве случаев осетинские стихотворения поэта не поддаются точной датировке и не сохранились их черновые варианты. Только относительно двух стихотворений «Хаерзбон» — «Прощай» и «Марды уэелхъус» — «У гроба») можно сказать точно, когда они написаны. Можно назвать еще несколько стихотворений («Додой», «Взгляни», «Солдат», «Спой!», «Вдова» и т. д.

«Имена главных героев осетин, — пишет он, — которых они воспевают в своих песнях и чьим примерам они следуют, таковы: Ахмед, Арс- ланбег, Айтекко, Амистала,’Амырхан, Батырас, Бачир, Бауто, Барысби, Бекби, Хамыц, Дударык, Девлет, Джаишек, Гевис, Гутши, Гаци, Илад, Каци, Ктарадзау, Мамбед, Мысост, Максим, Мырзабег, Меруква, Насыран, Созырыко, Сослан, Пез- би, Тево и Чанце». Прежде всего обращает на себя внимание многочисленность имен песенных героев. А ведь Клапрот бывал только в некоторых селах Осетии, его сведения далеко не полные. Это убеждает в развитости жанра народно-героической песни еще в самом начале XIX века, как органично породившей жанр героической поэмы в осетинской литературной традиции. Примечательно и другое. В ряду имен героев народных песен упомянуты герои осетинского нартского эпоса: Батырас, Хамиц, Созырыко, Сослан. Что это — смешение героев эпоса с героями народных хоровых песен или же отдельные сказания о героях-нартах осетины в то время еще исполняли как хоровые песни? Конечно, Клапрота могли ввести в заблуждение его неискушенные в фольклористике осведомители, которые могли не отличать героев хоровых песен от героев песен сказителя. Но настораживает сообщение Пфаффа о том, что исполнители осетинских нартских сказаний, барды — по его терминологии, называются — амшаг, кадагпанаг. Кадагганаг — это действительно означает сказитель, исполняющий нартские сказания и народно-героические поэмы речитативом в сопровождении фандыра. Но амонаг применяется только к запевалам народных хоровых песен.

Вся условность, неконкретность пейзажа в такой манере письма не преодолевается даже тогда, когда пейзаж выполняет не побочную функцию, а служит единственным средством передачи настроения. Типично в этом отношении стихотворение Коста «Этюд»: Ароматная ночь, грез и неги полна, Неприметно на землю спустилась… В голубых небесах разгорелась луна, За звездою звезда заискрилась… Тишина и покой… лес задумчиво спит, Убаюканный сладкой мечтою. Колыхаясь чуть-чуть, море волны струит И зовет их, мятежных, к покою… Дело, видимо, в том, что данная манера .живописания природы ограничивает поэта узким кругом общих деталей (лес, река, ива, нивы, цветы, кусты сирени, тополя, небесаг луна„ звезды, туман, закат, ночь и т. д. и г. п.) и их сочетаниями. Позиция наблюдения становится отдаленно-созерцательной. Расплывчатость рисунка, свойственная этой манере, требует именно такой позиции. Она не выдерживает яркого* освещения, предпочитает лунное или сумеречное, предзакатное освещение, которое скрадывает очертания предметов, стушевывает границы между ними и в поле зрения попадают лишь самые общие, предполагаемые, но конкретно не ощутимые детали пейзажа. Эта манера таит в себе и опасность ритмической невелировки стиха. Порой отрешенно-созерцательное настроение «больной души» Надсона выливается в убаюкивающе-расслабленных ритмах. Там, где Коста Хетагуров приближается к Надсону в настроении (в пределах темы личной судьбы), он бесспорно сходится с ним и в особенностях стиля. А эти особенности таковы, что неминуемо накладывают штамп на изобразительные средства, ведут к неизбежной нивелировке оригинальности поэта.

И все же отказ от попытки создать исследование, обобщающее весь историко-литературный опыт предшествующей эпохи, только потому, что не все.еще изучено и решено, выглядел бы чрезмерной осторожностью. История литературы, если, конечно, является исследованием, а не компиляцией чужих работ, должна как раз изучить неизученное и решить нерешенное, углубить и расширить установившиеся представления о литературном процессе. Разумеется, на абсолютную полноту историко-литературных фактов рассчитывать нельзя, но вовлечь в научный обиход все значительные явления литературного процесса возможно и на современном уровне изученности осетинской литературы. Ведь научная история литературы — не опись литературного хозяйства, она производит строгий отбор наиболее значимых фактов и на их основе строит свое повествование. Осетины — народ древней, богатой событиями, сложной истории, но собственно литературное развитие их падает на вторую половину XIX века. Такое позднее возникновение литературного процесса может объяснить только история народа, которая ныне’ трудами В. Ф. Миллера, В. И. Абаева, Б. В. Скитского, 3. Н. Ванеева, М. С. Тотоева, М. М. Блиева ч др. разработана довольно подробно: Как установили историки, прямые предки осетин, северо-кавказские аланы и местные автохтонные племена, создавшие кобанскую культуру, имели еще в середине века свою письменность на основе греческой графики.

Рабская доля признана нормой жизни для горянки всеми; и родными, и чужими. Безысходным горем исполнена вся ее жизнь, где бы она ни находилась, в доме отца или мужа — все равно. «Печальной повестью» звучит рассказ горянки-вдовы, обращенный к дочери: Не спрашивай… ты не поймешь родная, Мою печаль и тайну этих слез. Как ты теперь, я сердце молодое Лишь для любви и счастья берегла. Пришла пора… Я этой жизни новой Мечтала всю, всю посвятить себя, Но мой отец, твой дедушка суровый, Решил не так… Я вышла, не любя. Безропотно, с покорностью рабыни, Несла я крест, — тому свидетель бог, — Хоть жизнь была бесцветнее пустыни. Эта характеристика судьбы горянки прямо перекликается с горькими словами Некрасова о доле русской крестьянки: Три тяжкие доли имела судьба, И первая доля: с рабом повенчаться, Вторая быть матерью сына раба, А третья — до гроба рабу покоряться, И все эти грозные доли легли На женщину русской земли. Судьба горянки была, может быть, еще суровее и беспросветнее, чем «суровая доля» «женщины русской земли», и этим объясняется та глубокая общность произведений Коста и Некрасова, посвященных теме «женской доли». В русских стихотворениях Коста этого периода мы видим особенную позицию повествователя, т. е. особый тип отношений между повествователем и условным адресатом — слушателем. В поэме «Плачущая скала» Коста обращается к узкому кругу читателей-друзей — («Пишу опять, но вы признанья, друзья, не требуйте пока…), в поэме «Фатима» (первый вариант) поэт полемизирует с неким читателем, имея в виду читателя не из народа, нередко иронизирует над ним, сталкивая его лицом к лицу с чуждой ему правдой народного быта.

Однако в данном случае Кануков защищал всех горцев, от устойчивых в среде победителей предрассудков, по логике которых горцы были и оставались «буйным элементом», против которых нужно применять карательные меры. Отвергая эти предрассудки, «настраивавшие общество против горцев, Кануков неустанно доказывал, чта горцы в период мирного развития края стали по неизбежному закону истории мирными гражданами и управлять ими надо наравне со всеми гражданами России. В этом пафос кануковской концепции пореформенного «настоящего горцев». Свою концепцию Кануков аргументирует не только как публицист — логикой рассуждений, анализом исторических фактов и историческими аналогиями, но и как писатель — детальным и правдивым описанием жизни одной деревни в своем замечательном очерке «В осетинском ауле» (1870). Эту мысль в очерке высказывает простой горец Хатахцко: «Теперь времена другие настали, времена джигитства миновали, пора расстаться с оружием и взяться за соху. Наша молодежь все еще и теперь склонна иногда к воровству. Это гнусное занятие, разоряющее других, должно презирать, а не считать за молодечество. В настоящее время на джигита, разъезжающего на своей лошадке по аулам с оружием, я смотрю как на человека вредного, бездельного, который шатаясь по домам, объедает других.» Такое же мнение выскажет позднее персонаж очерка «Горцы-переселенцы» Хасан. Но он, разбогатевший на подрядах представитель знатной фамилии, защищает новые условия жизни и путь предприимчивого хозяина, ссылаясь на свой индивидуальный опыт.