Свои веки, больные от слез, Безуспешно старался сомкнуть» (Перевод Е. Н. Гегелашвили) но и от имени народа, как единого «я»: О горы, о родимый край! Как нам жить без вас? Ясно, что и такая «персонификация» народа не характерна фольклорной песне осетин XIX века. Тем более немыслимо повествование о народной трагедии в сугубо лирической манере, от автора, выражение народного горя как личного, индивидуального явления. А в поэзии Мамсурова именно личность автора стала в центре образно-эмоциональной структуры произведения. И этого не мог не заметить Миллер, блестящий знаток фольклора. Однако этим общим свойством индивидуально-профессиональной поэзии, отличающим ее от фольклорной, далеко не исчерпывается то новое, что внес Мамсуров в поэтическое искусство осетин. Мамсуров — поэт яркого лирического склада, выступил первым новатором в художественном развитии осетин в XIX веке, Он шел путем Коста Хетагурова до него и независимо от него. Пореформенный период в истории осетинского народа, ознаменовавшийся в процессе его художественного развития становлением национальной литературы, характерен сложным и многосторонним движением в экономической, духовной, политической и идеологической сферах. Для характеристики пореформенного экономического развития Кавказа вообще, Осетии в частности, классической стала известная формула В. И. Ленина из «Развития капитализма в России»: «Русский капитализм втягивал таким образом Кавказ в мировое товарное обращение, нивелировал его местные особенности — остаток старинной патриархальной замкнутости, — создавал себе рынок для своих фабрик.

В то же время все в этом плаче-повествовании взывает к мщению за поруганную справедливость. Убитый искроглазый Соламан и его «добрая жена, славная в народе невиданным мужеством» Госама рисуются в таком ореоле героического мученичества и абсолютной правды, что мщение спесивному роду Мулдаровых не только оправдано в глазах слушателей, но ожидается с нетерпением. И сказитель долго не заставляет ждать. Следом за горестным плачем-призывом к беспощадному мщению идут два эпизода кровавой расправы возмужавшего сына искроглазого Соламана Хасаны с многочисленным родом Мулдаровых. На первый взгляд кажется неоправданным композиционное рассечение единой батальной сцены на два эпизода, но сказитель строго следует логике справедливости. Мщение идет не в угоду обычаю, нет. Хасана — сын убитого отца может убивать мужей рода Мулдаровых по велению своего сердца и характера, но сказитель судья, а не мститель. Перед ним все люди равны, все они судятся, возвеличиваются или осуждаются по законам справедливости. Он строго следит за чашей весов спарведливости. И там, где человек переходит за грань справедливости, даже когда он мстит во имя справедливости, сказитель резко отграничивает последующие его поступки. Хасана вышел на бой за убитого отца, за спарведливосгь. Его праведную месть поддержали не только сказитель и слушатели, но и верховный судья — бог Уастырджи, обратившийся к нему со словом предупреждения и сочувствия. По просьбе Хасаны Уастырджи прикрыл его «комьями тумана» от охотившихся за ним Мулдаровых.

Что же заставило поэта обратиться к прошлому? На этот вопрос мы уже давали общий ответ: объяснить историей настоящее. Но этого мало. Этот ответ замыкает нас в кругу идейных исканий поэта и не дает выхода к последующему этапу его творческого развития. В общественной жизни горцев Северного Кавказа в пореформенный период (в особенности в жизни осетинского крестьянства) важнейшим был земельный вопрос и тесно связанный с ним вопрос сословный. Эти вопросы особенно обострились в 90-е годы, в период подготовки первой русской революции. В борьбе за землю, за экономические интересы резче всего обнажилась непримиримая противоположность классовых интересов бедного, безземельного и угнетенного крестьянства, с одной стороны, и феодально-княжеского, алдарского сословия, покровительствуемого царским правительством, с другой. — Феодально-княжеское, алдарское сословие, давно ставшее верным слугой царизма, добивалось всяческих привилегий. Причем, это сословие настойчиво ссылалось на свои заслуги перед правительством в прошлом, в период борьбы за присоединение горцев к России. Получалось так, что фео- дально-алдарская верхушка горских народов, в частности осетин, историческим прошлым подтверждала свое право на привилегированное положение в настоящем, на угнетение беднейшего крестьянства. Борьба за интересы трудовых масс горских народностей ставила перед Коста Хетагуровым задачу разоблачения феодально-клерикальной княжеско-алдарской верхушки как социальной силы, игравшей в жизни горских народов реакционную роль и в прошлом и в настоящем.

Нужно было теперь заботиться не о переселении в Стамбул, сопряженном с неизбежными расходами, а о том, чтобы сберечь нажитое и ие так безрассудно расходовать добытое трудами «рабов Однако если это обстоятельство, служило сдерживающим началом после реформы, то оно же до реформы подталкивало к переселению. Это безусловно было ясно и Канукову. В данной статье Канукова ясно говорится и о том, что в переселении была заинтересована также администрация Кавказа. Так, Кануков пишет о генерале Муса Кундухове, самоу ревностном пропагандисте идеи переселения, возглавившем самую многочисленную партию переселенцев: «О причинах переселения Муса Кундухова в Турцию ходят самые разноречивые толки. Но больше всего преобладает убеждение, что им руководили чисто материальные расчеты. С Мусой Кун- духовым переселилось в Турцию около 3 тысяч душ, преимущественно из чеченского племени и почти исключительно самая беспокойная часть его, так что наше правительство избавилось от многих неприятностей. Впоследствии эти переселенцы… роптали не на турецкое, правительство, а на Мусу Кундухова, которого при этом заподозрили в умышленном переселении и умышленной пропаганде о переселении. Вследствие этого ходили… слухи, что его хотели убить кара- булаки за то, что он обманул их, уговорив выселиться в Турцию и покинуть родину…». Таким образом, Инал Кануков верно установил все идеологические и экономические причины трагического переселения части горцев в Турцию. Он верно указал также на их 80 прямую связь с поражением горцев в борьбе против колониальной политики царизма.

Произведения петербургского периода жизни и творчества Коста представляют не малый интерес и по художественной структуре. Они реалистичны не только по своей проблематике, но и по приемам письма, по стилю и по содержанию выведенных человеческих характеров. Здесь мы имеем дело с серьезной выучкой у классиков русского реализма. Это не трудно проследить даже по приведенным из поэмы «Чердак» отрывкам. Нельзя, например, не заметить, что в характеристике Григория («Их цель — быть крысой канцелярской, повелевать и быть рабом») поэт явно ориентируется на некрасовскую характеристику вельможи «Размышлений у парадного подъезда». В оценке же Петербурга, как символа могущества самодержавия, поэт как бы полемизирует с Пушкиным. Владимир (Борис) ночью, вернувшись с «кружковой беседы», бросил невольный взгляд «их дивный, дорогой наряд столицы спящей» и произнес: Подобно тому, как Некрасов обращается в поэме «Несчастные» к Петербургу: О город, город роковой! С певцом твоих громад красивых. Твоей ограды вековой, Твоих солдат, коней ретивых коши аристократической верхушки, Коста пытается подойти к оценке столицы, «не споря с певцом», но с иных позиций. Продолжая описание лунной ночи и спящей столицы («спесивого города»),Коста напоминает и о том, что царская столица тюрьма лучших людей города: В священном безмолвье стояла столица При чудной игре сотни тысяч огней. И только аккорды тюремного шпица Порой пролетали тоскливо над ней. Печальные звуки. Они ежечасно Глубокие раны ее растравляли.

Несколько неудачно поступает Ардасенов, когда современников Коста отделяет от него некоей временной дистанцией, вынося обозрение их творчества в самостоятельную главу под таким названием: KIX века до 1905 года. Современники Нафи Джусойты Совершенно естественно для удобства анализа выносить творчество современников Коста в отдельную главу, но неправомерно отделять их во времени и ставить вслед за ‘ним, ибо творчество Коста было самым большим достижением литературного движения и естественно завершает этот период. И еще одно замечание. Ардасенов к главе о современниках Коста дает еще и такой подзаголовок — «Становление критического реализма в осетинской литературе», а к следующей главе: «Окончательное утверждение критического реализма». Во-первых, все эти утверждения никак не мотивированы ни теоретически, ни фактами истории литературы. Во- вторых, мы считаем, что периодизацию истории литературы нельзя связывать с творческим методом. В самом деле, Коста— реалист, а его современник Кубалов — романтик. Писать им пришлось в одно время вопреки нашему желанию, а мы должны разъединить их по существу их методов. Видимо логику конкретного движения литературы можно уловить лишь по сдвигам в его содержании, настроениях, темах, проблемах, идеях и образах. Именно эти показатели дают неповторимое своеобразие каждому этапу в истории литературы. Именно они объединяют в общий процесс разноречивые, порой противоборствующие явления литературного движения. Метод не может меняться с каждым конкретным периодом в литературе.

О том, как и чем жил все эти трагические для него годы (1865—1899) наш поэт, мы можем судить лишь по дошедшим до нас стихотворениям. Устные версии о том, что у его сестры Азцзы хранится целый сундук рукописей, что он писал не только на осетинском, но и на турецком языке, мало что добавляют к нашим впечатлениям, вынесенным из автосвидетельств поэта. Из дошедших до нас стихотворений Мамсурова датированы только «Два товарища» («Дыууае мбалы»), помеченные 1867 годом, и «Осел» («Хэераег») — 1898 г. Оба стихотворения написаны в селе Батманташ. Стало быть, Мамсуров писал в течение тридцати с лишним лет. И было бы в высшей степени интересно проследить эволюцию его творчества, его мировоззрения, настроений. Однако из-за отсутствия значительного числа произведений невозможно что-либо определенное сказать об этом. Но одно несомненно. В первый период своего творчества поэт особенно остро переживает разлуку с родиной, трагедию переселенцев и родного народа в целом. Позднее он как бы свыкается со своим положение осужденного на вечную ссылку, но родина зовет его по- прежнему, любовь к Осетии остается единственной его святыней, ее завещает он и поколению, родившемуся уже в Турции. К этому циклу произведений принадлежат «Думы», «Два товарища», «Колыбельная песня», отчасти также «Больной и навещающий». Мамсуров, наблюдавший жизнь переселенцев в Турцию в течение тридцати четырех лет, не мог не задуматься над переменами в их жизни и характере.

Поэтому общие черты в стиле двух поэтов будут возникать даже при отсутствии какого бы то ни было влияния. И было бы неверно объяснять слабые стороны лирики Коста отрицательным влиянием Надсона. Надсон — безусловно талантливый, искренний поэт, общее направление его поэзии демократично. Однако его демократизм несравним с революционным демократизмом Коста так же, как и сила его дарования. Правда, и противопоставлять их нет смысла. Тем более, что общность настроения и поэтики в пределах нескольких тем у обоих поэтов очевидна. Но она объясняется совпадением настроений поэтов в одинаковых ситуациях, общностью их безвременья и некоторых черт их биографий. Более сложным и запутанным является вопрос с гак называемых религиозных мотивах в творчестве Коста Хетагурова. Вопрос этот ныне часто .замалчивается в научной литературе о Коста, но было время, когда он ставился с целью принижения образа поэта. Между тем важно выяснить источник интереса поэта к этим мотивам и их объективное значение в кругу его других художественных интересов. Мученический образ Христа и его проповедь любви, братства и равенства людей вот, собственно, весь круг религиозных мотивов в творчестве Коста. В основе своей это вопрос мировоззренческий, поэтому к нему мы вернемся еще, характеризуя мировоззрение поэта. Решение этого вопроса правильно наметил проф. Л. П. Семенов в комментарии к стихотворению «Не упрекай меня, что я забросил лиру».

В ряду фактов, составляющих культурную предысторию литературы, мы назвали также интерес к истории, языку, этнографии и фольклору осетин, свидетельства , путешественников и военных о национальном характере и эстетическом обиходе народа. Этот интерес в начальный период был порожден военно- политическими видами царизма, поэтому определенный отпечаток клеветы на народ, на его характер в целях моральной его дискредитации в этих материалах очевиден. И все- таки они представляют значительный интерес, поскольку нет других показаний о народе в этот период. К тому же, несмотря на их отрывочный и отчасти дилетантский характер, с них начинается осетиноведение, сложившееся в науку уже в пореформенный период. Единственным подлинно научным трудом в кругу этих материалов является, пожалуй, только указанное выше исследование Андрея Шегрена по осетинскому языку. Показания Гюльденштедта, Штедера, Рейнегса, Палласа, Клапрота, Гакстгаузена, Коха и Пфаффа, которым замыкается цепь донаучного периода в изучении Осетии, можно разделить также на две группы. Это — сведения, собранные до 30-х годов XIX века, и материалы, падающие на период относительного мира — с утверждения колониального режима до пореформенного времени. Нафи Джуссйты Сведения первого ряда явно тенденциозны, т. е. пряма связаны с военно-политическим освоением края. Второго рода свидетельства отмечены стремлением к объективному исследованию, к научной доказательности наблюдений и выводов. Правда, традиционное пренебрежительное отношение к горцам, их моральная дискредитация не прекращается, но отходит здесь на второй план.

Эпоху «Особа», т. е. уклад жизни до присоединения Осетии к России, поэт называет «тревожным временем», «невозвратным прошлым в истории Осетии», «осетинщиной», «явлением отсталым, не соответствующим современным требованиям жизни». В то же время Коста указывает на прямую связь прошлого с настоящим: «Правильное и всестороннее изучение кавказских туземцев в связи с их прошлым является весьма существенным фактором в деле наиболее успешного’развития края». Все дальнейшее изложение и оценка фактов идет именно в плане подтверждения истинности этих исходных положений. Коста пишет, что в ту пору Кавказ был «ареной нескончаемых ожесточенных войн» и местом «произвола и насилия ряде сильных фамилий». На последнем явлении, как следствии сословной дифференциации, автор и сосредоточивает свое внимание. Большая или сильная фамилия, фарсаги, кавдасарды и рабы такова была лесенка расположения сословий в патриархальных обществ Осетии, не знавших еще развитых форм феодальной зависимости. Сильные фамилии отличались тем, что были «более обеспечены материально, одевались чище и богаче, располагали лучшим вооружением». «Лучшие нивы, леса, луга и пастбища принадлежали им». «В набегах главную и руководящую силу составляли они, и при дележе добычи львиная доля доставалась им. Кровь их ценилась выше юной, ирад (калым) их девушек достигал высшего предела Фарсаги — это «громадное большинство населения», «земельная собственность их как по количеству, так и по качеству далеко уступала владениям сильных».