Этот «пролог» Коста Хетагуровым был написан и на русском языке и назван им «началом никогда не имеющей быть оконченной поэмы». В самом тексте поэма названа «старинной повестью». И, конечно, в жанровом отношении «ка- даег» гораздо ближе к «старинной повести», нежели к поэхме. Кроме того, подзаголовок наводит на мысль о том, что сам поэт не ясно представлял себе окончание поэмы как исторического повествования. Видимо, не ясен был как исторический материал, который должна была вобрать в себя поэма, так и историческая концепция, которая должна была пронизать весь материал и сообщить ему единство и стройность. Этим, на наш взгляд, объясняется незавершенность поэмы, несмотря на то что поэт работал над ней почти три года. Судя по русскому прологу к поэме, она должна была «забавному потомству» напомнить о «славном и доблестном предке». Иначе говоря, поэт хотел рассказать из истории предков о таких доблестях, которые достойны подражания. Эту свою установку поэт подчеркивает и в русском и в осетинском вариантах пролога. В осетинском тексте говорится, что автор (сказитель) не собирается кичиться именем предков, что он просто расскажет «кадэег» предков. В русском же тексте сказано еще ясней: «забавные потомки» названы кичливыми гусями (см. басню «Гуси»). Следовательно, мысль о том, чтобы «прославленным именем предков» славить потомков, отвергается. Не славить «забавных потомков», а поучать их на примере предков таков идейный замысел поэмы в самом общем плане. Какие же примеры из доблестной жизни предков берет автор (сказитель) для своей «старинной повести»? Основной «пример» — это борьба предков за независимость против чужеземных захватчиков.

В поэме «Перед судом» автор сводит разбойника рассказчика с врагами судьями. Это уже прямое обращение к объекту обличения, как и в поэме «Кому живется веселое. В лирике Коста чаще всего обращается к одному лицу к матери, к сестре, к другу, к любимой и т. д. поэтому ли- рические. стихи поэта чаще всего имеют форму беседы, с другом или же являются внутренними монологами. Из этих бесед читатель как бы выключен. Это — размышления вслух с самим собой. Они подчас не рассчитаны на широкий круг читателей, на общественный резонанс. Правда, и в лирике Коста нередко обращается к читателю, но, как правило, в полемических целях («Я не поэт…», «Я не пророк…», «Да, я люблю ее» и т. д.), т. е. к адресату, чуждому его идеалам {«Но любви и талантов не требую, друг» и т. д.). Творчество Коста этого периода носило преимущественно обличительно-сатирический характер, поэтому условно поэтическая позиция поэта чаще всего предстает перед нами как трибуна, с которой произносят полемическую речь перед чуждой аудиторией. Поэт-трибун не согласен с существующим порядком вещей, он обличает, издевается, высмеивает, упрекает, показывает картины ужасающей нищеты народа и для контраста — картины роскоши, безделья и разврата «врагов народных». При этом, как правило, у поэта нег €ще чувства единства с народом. Чувство одиночества и отчаяния, нередко прорывавшееся в лирике поэта, могло возникнуть помимо всего прочего еще потому, что поэт знал и защищал народ. Но защищал ли его народ как своего поэта — такой уверенности нет еще в его лирике.

Культурное развитие осетин было не только приостановлено, но отброшено далеко назад, к уже пройденным стадиям. В истории осетинского народа настало время многовекового культурного роду и различные исторические и социально-экономические основы, между ними нет исторической преемственности — иепь была разорвана. Новейший • историк русско-кавказских отношений А. В. Фадеев наметил три этапа в истории этих связей. Первый этап объединяет русско-кавказские связи до монгольского нашествия. «Ураган монголо-татарского нашествия порвал все узы дружбы и мира, которые связывали Русь с Кавказом. Русские поселения на степных рубежах Предкавказья исчезли. Адыгов и осетин оттеснили в горы. Пашни и сады на равнине, вытоптанные конями кочевников, превратились в пастбища. Налицо было прямое разрушение производительных сил, упадок и регресс по всем линиям. Может быть, нигде это не ощущалось столь резко, как на Кавказе. Прошло двести с лишним лет, пока открылась возможность восстановления сношений Кавказа с Европейской Россией. Только с конца XV в. наступил второй этап в развитии русско-кавказских связей. Он был обусловлен распадом Золотой Орды и созданием Русского централизованного государства с центром в Москве»4. Однако в этот период осетинский народ не мог установить новые отношения с русским государством. Россия сближалась пока с пограничными народами на Северном Кавказе и с феодальными государствами Закавказья. Осетины, занимавшие склоны гор центрального Кавказа, еще не соприкасались с Россией, а политика России на Кавказе не была еще столь активна и решительна, чтобы вовлечь в сферу своего влияния весь Кавказ.

Явившись в среду на вершину скалы, где построили башню, Мами после долгих разъяснений справедливости божеской воли наконец оглашает ее: «Нужна жертва, — говорю вам откровенно… Пусть дети, не старше пяти лет, Бегут на перегонки, и кто из них первый Вынет из шапки этот амулет, Того принесть в жертву искупленья и сжечь его здесь при нас на костре». Услыхав .такую «волю небес», народ не выдержал, переполнилась чаша терпенья: Народ кричал в ужасе: — Ведь это преступленье! Такого стиха в Коране нет нигде Логика «почетного старика» никак не могла убедитъ народ, но старики прибегли опять к испытанному средству — игра на его патриотических чувствах. Народ и на этот раз был обманут: «Народ молчал, выражая свое согласие» пожертвовать за родину своими детьми. Жребий пал на сына вдовы Азау, дочери Сабана. Здесь, «собственно, как и в легенде, кара падает на голову виновника — Сабана. Это — проявление народного убеждения — преступление не остается ненаказанным. Разница только в том, что в легенде народ как бы удовлетворен этим, а свой гуманизм проявляет лишь в решимости разделить с виновником кару, но к судьбе самих жертв остается глух, не сомневаясь в их необходимости. И в поэме народ еще молчит, но начинает сомневаться в необходимости тех жертв, которые предлагают принести «старики почетные» и боги, уже не верит •слепо старикам, хотя и не решается открытое выступить против воли небесной и земной — бога и стариков. Однако, когда Мами бросил мальчишку в костер, а за ним кинулась в огонь мать, народ не выдержал.

Верный традициям Некрасова, Коста посмотрел на солдатскую службу не с этой официально-парадной стороны. Он показал социальную сущность положения солдата в армии, его бесправие и беззащитность. Наконец, Коста показал, что призыв на службу навсегда отрывает человека от семьи и родных, остающихся беспризорными. Собственно, в этом стихотворении мы находим ту же точку зрения на солдатскую службу, что и в ряде произведений Некрасова о «сдаче пария» в солдаты. Еще в «Проводах» («Мать касатиком сына зовет») и в цикле «О погоде» Некрасов изобразил сцены прощания крестьянских семей с новобранцами. Но образ солдатской матери во весь рост нарисован поэтом в знаменитой поэме «Орина — мать солдатская», в которой горе крестьян Нафи Джусойтыки-матери сопутствует трагической судьбе сына-солдата, замученного на службе. В стихотворении Коста причудливо сочетаются такжег две судьбы: солдата и его матери. Оно написано в форме монолога — обращения солдата к матери, но фразеологический состав и ритмический строй его так близки к фразеологии и инторации материнских причитаний, что решительно невозможно отличить, где кончаются причитания матери и начинаются слова утешения солдата. Только в конце стихотворения вырываются у солдата слова отчаянной решимости постоять за себя, не дать себя в обиду «унтеру»: «Мать, не рыдай над сыновней судьбиною, Вытри слезу ты свою! Жадный до жизни, пускай и погибну я, Но за себя постою!» Стихотворение, построенное на идиоматике плачей, чрезвычайно трудно для перевода, и переводные тексты передают только общий смысл; весь эмоциональный заряд, заключенный в идиоматических выражениях и придающий особую напряженность чувству материнского.

И будет стоять там в продолжении трех дней. Кто к этому сроку не представит денег, тот лишится своей скотины. Но я убежден, что никто из них не представит денег, и скотине предстоит продажа во Владикавказе». Для очерка, публиковавшегося как этнографическое описание, такая сцена неожиданна и смела. Она свидетельствует не только о правдивости и глубине писательского проникновения в суть явлений пореформенной действительности, но и о симпатиях и антипатиях автора. Здесь точно и правдиво намечен тот конфликт, который станет центральным в поэзии Коста Хетагурова. Вскользь замечено и явление, которое позднее будет осознано в литературе как классовое расслоение в осетинском селе. Конечно же, Саге, роющий канаву за мизерную плату, и хозяин мельницы, нанимающий Саге, люди не только разного состояния, но и различного социального положения. Да и «сильные аула», старшины и начальники аулов, налагающие штрафы п собирающие их, — люди социально противоположны обираемым им крестьянам. Кануков, конечно, не видит выхода из этих противоречий. Он пока подчеркивает покорность, с которой эти бедные горцы позволяют себя грабить. И это в духе его концепции пореформенного «настоящего Кавказа»: горцы уже не те джигиты, непокорные воины, которые в былое время в аналогичной ситуации схватились бы за оружие. До конца осмыслить этот социальный конфликт Канукову мешало вероятно также его убеждение в том, что народ в пореформенный период весь поглощен «практической стороной жизни и вызывает на борьбу все то, что мешает развитию экономических благ».

Коста хорошо знал силу своего слова, знал, что некоторые из его осетинских стихотворений «поразительно хороши» , и если, все таки, нашел нужным сказать «бессильно наше слово», то, надо полагать, что адресат был самым великим поэтом в его глазах. Таким он считал только Пушкина. Коста Пушкина и Лермонтова считал певцами Кавказа. В одной статье он отмечал, что Кавказ «…воспет нашими знаменитыми поэтами Пушкиным и Лермонтовым». В 1899 году, в период юбилейных торжеств Пушкина в письмах Коста неоднократно упоминается имя Пушкина по разным поводам. Узнав о том, что Голицын разрешает ему избрать местом отбывания ссылки хоть Крым, Коста с горькой иронией писал 28 марта 1899 г. из Петербурга: «Буду есть крымский виноград, пить крымские вина, купаться-в широком открытом море и отдыхать в густой прохладной тени бананов, под убаюкивающий плеск бахчисарайского фонтана. Последнее обстоятельство, наверное, вдохновит меня написать на осетинском языке лирическую поэму «Бахчисарайский фонтан». Из этих строк видно, что перед юбилеем Пушкина Коста в какой-то степени сравнивал свою судьбу с судьбой непокорного поэта, когда-то в свою очередь проделавшего путь ссыльного на юг России. Наконец, Коста Хетагуров, по свидетельству Гаппо Баева, даже выход в свет «Ирон фандыр» приурочил ко дню юбилея Пушкина. Исходя из всех этих соображений, можно убежденно сказать, что «Салам» является приветственным словом, с которым Коста обратился в 1899 году к вечно живому Пушкину в день его столетия, как к певцу и другу народов Кавказа.

Примечателен сам факт, что Коста, создавая основу осетинской басни, обратился к творческому наследию великого русского баснописца и многим обязан ему. Смысл басен Коста, конечно, богаче их очевиднрго нравственно-психологического содержания. В них были и реальные намеки на современные ему общественные противоречия. Вероятно, современникам его это было понятно и без особого раскрытия, но нам теперь трудно доискаться до их злободневного смысла. Ясно всем, например, что в басне «Гуси» поэт высмеял претензии осетинских алдаров на дворянское звание, их ссылки на авторитет предков, якобы происходивших от каких-то великих князей и царей. Можно уверенно сказать также, что басня «Упрёк» является, кроме всего остального, ответом лже-друзьям, призывавшим его «исправиться», т. е. примириться. То, что поэт открыто высказал в стихотворении «Друзьям-приятелям…», в басне «Упрек» выражено в виде аллегории: медведь уговаривает волка исправиться, не срамить род зверей своим поведением, не огрызаться, не нападать и тогда его не будут бить палками, не будут ему «мять бока». В письме к Ю. А. Цаликовой от 22 августа 1899 года Коста сам писал, что в басне речь идет о его «неисправимости». Рассказывая о том, что он, даже будучи ссыльным, не выдержал и обличил газету «Одесский листок» в нарочито неверной информации читателей относительно процесса по делу Дрейфуса, Коста добавил: «И в этом случае посылаемая Вам басня «Уайдзаеф» очень кстати подтвердит мою неисправимость». Басни Коста, кроме трех («Гуси», «Волк и журавль», «Ворона и лисица» созданных на основе сюжетов одноименных басен Крылова), восходят к одному источнику — к народным притчам и пословицам.

Такие поэты еще Белинским и Некрасовым были окрещены ироническим прозвищем «певчие птицы». Этот термин подхватил и Коста («пернатый певец»). Употребляя его в полемических целях против поборников так называемого «чистого искусства». Однако, если в комедии «Дуня» Коста создает шаржированный образ такого поэта, высмеивает его представления о взаимоотношениях поэта и народа, об образе поэта и назначении его искусства, то в поэме «Фатима» (первый вариант) Коста обличает его отношение к жизни народа, лживость его искусства, тенденцию отгораживать искусство от правды народной жизни. Именно в этом смысле поэма «Фатима» вплотную примыкает к петербургскому циклу произведений поэта. Она является переходным этапом в творческом развитии поэта. В ней обнаруживаются многие из тех проблем, которые волновали поэта в петербургский период, и в то же время ставится круг новых вопросов, возникших в процессе осмысления поэтом кавказской действительности той поры (80-е годы). Вот почему эту поэму можно отнести и к петербургскому периоду творчества поэта. Но, поскольку в ней подняты многие вопросы, нядолго приковавшие к себе внимание поэта в полседующий период его творчества, будет вернее разбирать поэму в кругу произведений, написанных им уже по возвращении.на Родину (после 1885 г.). В жизни и творчестве Коста Хетагурова годы пребывания в столице России несомненно сыграли громадную роль. Мы назвали их годами идейно-художественных поисков поэта, периодом формирования его мировоззрения и творческого метода, временем становления его индивидуального поэтического стиля.

Посмотрим сначала, а там, может, и мы переменим»). Он ленив по-обломовски. На столе графин воды и стакан, но он зовет Дуню из другой комнаты, чтобы она подала воды. На столе сигары и спички, но он опять заставляет Дуню бросать занятия с учеником: «Успеешь еще. Дело не важное. Ты дай отцу закурить, а потом и занимайся, сколько хочешь Спичку дай. Что ж, что около меня?! Зажги, дай! Отец-то, чай, ближе тебе, чем ученик». Быть может, Сомов и был когда-то расторопным хапугой (как иначе смог он разбогатеть), но в пьесе мы застаем Сомова усвоившим уроки жены-аристократки, т. е. барские замашки («…вести себя как надлежит людям со средствами: чинно, благородно, ни до чего не касаться, а только приказывать…»). Короче, перед нами барин-самодур. Характерно, что первое действие кончается репликой Сидора («человека в доме Сомова»): «Барин, одно слово барин». Ясно, что проблема разорения дворянства и обогащения представителей нарождавшейся буржуазии даже в первом действии прямо не ставится, мы только догадываемся о ней по биографии действующих лиц, по частным репликам и упоминаниям о том, что делается за пределами дома Сомовых. Остается одна проблема — интеллигенция и народ. Она решается на протяжении всей пьесы. Желанием автора сосредоточить внимание именно на этом объясняется и смена самой среды, в которой живет и действует Дуня. Это среда людей интеллигентного труда: учителя гимназии, художника, поэта, музыканта, певца.