Идти по прямой дороге, сохранив в себе столько честности и гражданского мужества, чтобы предметы: называть своим именем: зло называть злом, добро-добром, вора-вором, мерзавца-мерзавцем. Александр Кубалов был намного моложе Коста, опубликовал при нем всего лишь около пятисот стихотворных строк, одну поэму и четыре стихотворения, но после смерти великого поэта еще тридцать лет выступал со своими произведениями. И все-таки, как идейно-эстетическое явление, его дореволюционное творчество не имеет точек соприкосновения не только с поэмой Коста Хетагурова, но и Темырболата Мамсурова. Оно ближе всего стоит к поэме «Алгузиани». По своему идейному пафосу, этическим и психологическим представлениям вполне укладывается в систему дореформенных идеалов, которым объявил войну Кануков. Уже при Коста Хетагурове . творчество молодого поэта выглядело явлением устарелым по своему идейному содержанию и по поэтике. Однако первая его поэма «Афхаердгы Хаесанае» до сих пор популярна в народе. И этому необходимо найти историко-литературное объяснение. Отдельные произведения Кубалова в осетинской литературной критике обсуждались неоднократно, порой резко порицались, тем не менее в истории осетинской литературы Кубалов — явление значительное и обойти его молчанием было бы несправедливо. Уже говорилось, что М. Тотоев не нашел ему места в своей концепции осетинского историко-культурного процесса пореформенной эпохи и обошел его молчанием. X. Ардасенов относит его к последнему десятилетию XIX века, но не находит ему определенного места в процессе борьбы идей, смены и противоборства идеалов литературы.

Самый спор уже предполагает, что национальная литература существует на своем языке, иначе спор не имел бы никакого смысла. Но о создании национальной литературы на инонациональном языке не может быть и речи. Язык — наиболее устойчивый, наиболее долговечный признак как самой нации, так и ее культуры вообще, литературы в особенности. Он объединяет в единый коллектив племя, народность, нацию, развиваясь и совершенствуясь в процессе исторического бытия, его носителей. Он оформляет и объединяет духовное творчество своих носителей в единую •национальную традицию еще задолго до возникновения нации и эта его функция остается за ним пока нация как единый коллектив, как исторически сложившаяся общность языка, территории, экономики и культуры не исчезнет или не сольется с другим национальным коллективом. Существование как нации, так и национальной литературы немыслимо без развитого национального языка. Таким образом, бесспорно, что предметом истории осетинской литературы является литературная традиция на осетинском языке. Только предыстория включает в себе иноязычные факты становления национальной традиции. К русскому языку некоторые осетинские писатели обращались и позднее, когда осетинская литературная традиция уже сложилась, обрела свою оригинальную физиономию. Однако их произведения нельзя уже рассматривать как необходимое звено в развитии осетинской литературы. В наше время для многих осетин русский язык стал родным. Литературно одаренные из них, разумеется, пишут на русском языке.

Живого свидетеля и участника событий прошлого, писать этнографические мемуары, которыми он воспользовался в очерке «Особа», целиком посвященном ^описанию и анализу общественной жизни горцев-осетин вдореформенную эпоху, главным образом в первое тридцатилетие XIX века. Приведенные соображения, как нам кажется, дают основание отнести написание «Плачущей скалы» к годам первой ссылки 1891—1893 гг. хотя возможна и другая дотировка. Анализ идейно-художественного содержания поэмы осложняется тем, что историко-философская проблематика ее вырастает на материале народной легенды. Историко-философская концепция автора проглядывает уже в переделке сюжета легенды. В народном предании сюжет легенды сводится к следующему. Посреди гор, у подножья большой скалы стоял древний аул Амгай. С давних пор жители его промышляли набегами, занимались и хозяйством: сеяли овес, кукурузу, держали скотину. Все бы шло у них своим порядком, если бы аллах утвердил на высокой скале дозорную башню. Жители неоднократно пытались построить башню, но каждый раз она разрушалась. Тогда «сторожил аула, почетный Куденет» наложил на себя добровольную уразу и, вздымая руки, молил небеса открыть «свою волю». Бог открыл старику «свою волю». Куденет сказал: «Велик Аллах на небе и пророк его Магомет! Живого человека мы еще ни разу не приносили ему в дар он гневается на нас.» Население аула не посмело не выполнить воли аллаха и решило кинуть жребий. Куденет взял две пригоршни мелких белых камешков, примешал один красноватый и, сошедши с фундамента башни, высоко бросил вверх- Красный камень покатился со скалы.

Особо вредными обычаями, ставшими всеобщим национальным и даже шире — всекавказским бедствием, Канукоз справедливо считал кровную месть, калым и поминки. И если кровная месть, обязывавшая смыть кровь кровью, каким бы случайным ни было убийство, переносила бессмысленное кровопролитие из поколения в поколение и входила в жизнь народа кошмарной вереницей убийств виновных и невинных, то поминки разоряли и так обремененный нищетой народ, калым же низводил женщину до положения купленной рабыни. Кануков хорошо знал, что в основе этих обычаев (кровной мести и поминок) лежали древние верования. Убитый, но не отомщенный, не будет допущен в рай и будет вечно взывать из загробного мира к мщению. Умерший будет на том свете голодать, если не справить по нем пышные поминки. Он знал также, что эти представления давно уже стали предрассудком и в большинстве случаев отправление их совершается из-за ложного чувства стыда — как бы не осрамиться в народе. Писатель однажды заметил, что в «осетинах мало хри- стианско-религиозного чувства». 0н знал, что и вера и загробную жизнь давно перестала быть убеждением, превратилась в предрассудок. «Не справить поминки по умершему» считается «величайшим позором». Люди уже не верят, что мертвые голодают и есть просят», но боятся «величайшего позора. «Потому-то каждый старается не осрамиться в народе и разоряется до последней крохи», — так думает упомянутый выше Хатахцко, такой же непросвещенный крестьянин, как и справляющий поминки Бибо («В осетинском ауле»).

Люди, растерзав Мами-нсновидца за сожжение на костре ребенка и матери. Разрушили аулы, все пожитки забрали, Ушли в Трусовское ущелье со стадами. Тревога Сабана и «почетных стариков» была вызвана именно тем, что подвергался опасности караванный путь. Вести о том, какой враг пробивается к Дарьялу и что он несет с собой, Сабан выслушивал от каких-то гостей, которые «за чашей круговою» рассказывали: Что там, за цепью снеговою, Народы тешились войною, Стремясь пробиться на Кавказ. Страну, откуда пришли люди, чтобы «пробиться на Кавказ», Коста характеризует так: В былые времена Кавказу Не трудно было знать секрет Страны, где все права народа — Покорность, труд, нужда и стон, Где все, что создает свобода, Карал безжалостно закон. К этим данным необходимо прибавить еще одно указание Коста на то, что описываемые в поэме осетины — мусульмане. Возмущенный предложением Мами сжечь ребенка, народ кричал в ужасе: — «Ведь это преступленье! Такого стиха в Коране нет нигде!» Суммируя все эти данные из поэмы, мы можем сказать: в ней речь идет о русских войсках и России, а также об осетинах-мусульманах из прилегавших к Дарьялу аулов, бравших дань за проезд по Дарьялу. Дань брали, конечно, алдары«—осетинская знать. Защищая эту свою привилегию, татарские алдары неоднократно восставали против русских войск. Разумеется, в этой борьбе они привлекали Еа свою сторону простых крестьян, выдавая свои сословные цели за общенародный интерес: Этот момент хорошо отражен в поэме. Так, Сабан, глава совета «стариков почетных», «тревожился немало» и подготавливал народ к сопротивлению.

Белинский писал о Пушкине, что «придет время» когдаг он будет в России поэтом классическим, по творениям которого будут образовывать и развивать не только эстетическое, но и нравственное чувство…» (т. 12, с. 216—219). Этические принципы Пушкина, основанные на глубоком гуманизме и демократизме его, нашли гениальное художественное выражение в его лирике, и, может быть, секретбессмертия его интимно-лирических стихотворений в том и заключается, что они проникнуты бесконечным уважением к личности женщины, отношение к любимой в них основано на чувстве полного признания равноправия и равноценности любящих. Поэтому и в наши дни беспорен тезис Белинского — на лирике Пушкина можно «образовывать не только эстетическое, но и нравственное чувство» людей социалистической современности. Велико было значение пушкинской лирики во всем последующем развитии русской лирической поэзии. Пафос интимной лирики Пушкина полностью разделяется и Некрасовым. Пушкин и Некрасов в сфере интимной лирики исключительно близки и родственны, несмотря на столь же исключительную оригинальность каждого из них. Между тем, рассматривая Пушкина как учителя и предшественника Некрасова, исследователи порой обходят вопрос о близости двух великих поэтов в рассматриваемой сфере лирики. А эта общность настолько очевидна, что вряд ли правомерно обходить ее молчанием. В самом деле, если сравнить такие стихотворения, как «Сожженное письмо» Пушкина и «Горящие письма» Некрасова с образцами интимной лирики Пушкина, легко удостовериться в органической преемственной связи Некрасова с творчеством Пушкина.

Столкновения между казачьим населениехМ и горцами происходили часто, так как казачьи станицы и аулы горцев, на равнинных землях были расположены вперемежку, и ссоры из-за земельных наделов, порубок лесов, потравы и т. д. были неизбежны. При этом поступки горцев строго карались администрацией, которая всячески потворствовала казачьему населению. «Ни один честный казак, — писал Коста, не станет отрицать, что охота на «гололобых собак» до самого последнего времени считалась у казаков очень занятным развлечением. И, действительно, они их били везде, при всяком удобном случае, — не только в дороге, в лесу и степи, но и у себя в станицах, ночью, в сумерках и даже днем, на глазах, у собравшейся на даровое зрелире толпы». «Само собой разумеется, что и туземцы всячески старались и стараются неоставаться в долгу и подчас жестоко мстят русскому населению. Но какая разница в положении сторон! Второй причиной неурядиц на Кавказе Корта. считал циональную рознь между горцами и русским населенном Кавказа, рознь, которую преднамеренно и систематически раздувала царская администрация. Далее Коста анализирует те методы, которые применяла царская администрация для судебного и амдинистративного преследования горского населения. В начале пореформенного периода, — пишет Коста, — «на Кавказ стали проникать вести о новых реформах, появились пионеры европейской культуры; стали открываться школы, освободили крестьян, отменили телесное наказание, завели суд скорый, правый и милостивый.

И горские народы Кавказа в меру своей исторической и культурной подготовленности выдвигали из своей среды деятелей именно такого типа. Историческая необходимость в них выявилась в самой острой форме, а выдвижение их, масштабы и значимость деятелей зависели уже от объективных конкретных историко-культурных условий и субъективных возможностей каждого данного деятеля. Как уже сказано, национальная трагедия переселения части осетин в Турцию вызвала к жизни поэзию Мамсурова Темырболата — начало осетинской национальной литературы. Однако в силу оторванности от Родины традиции он не создал, властителем дум родного народа не стал. Осетин пореформенного периода Мамсуров не знал, проблематика неведомой ему действительности не могла стать предметом его художественного исследования. В интерпретации же кавказской действительности он весь укладывается в рамки дореформенной идеологии и культуры родного народа. Первым деятелем нового типа в Осетии стал Инал Кануков. Странная, пожалуй, трагическая судьба у этого писателя. Девяти лет (по его собственным словам) он со своей семьей проделал тяжелый путь на арбе и верхом из Осетш* до турецкого города Каре и обратно. Двадцати лет окончил Ставропольскую гимназию, но попасть на родину не удалось ему. Поступил в военное училище и армейская служба увела его на Дальний Восток. Лишь к концу своей недолгой жизни он сумел вернуться на родину, но послужить ей уже ничем не мог. Тяжело больной писатель вернулся на родину умирать. Еще трагичней его творческая судьба.

«Плачущая скала», пожалуй, единственное произведение, в котором вопрос рассматривается на материале истории одного народа (осетинского). В других произведениях Коста, как. :и у русских писателей, действуют черкесы, т. е. горцы вообще, мусульмане по преимуществу. Общекавказский характер своих произведений Коста иногда сознательно подчеркивал в подзаголовке. Так, например, в отличие от «Плачущей скалы» (осетинской легенды) поэму «Фатима» Коста назвал «кавказской повестью». * * * Как уже сказано, изученье прошлого родного народа (да и кавказских горцев вообще) Коста завершает этнографическим очерком «Особа». К написанию очерка он приступил, по всей вероятности, когда его выслали за пределы Терской области (1891 г.), когда он находился у своего престарелого отца, который по его просьбе писал заметки о быте, нравах и исторических событиях начала века. Очерк частично был опубликован в 1894 году в газете «Северный Кавказ»» затем в 1902 году в дополненном и несколько переработанном виде появился в журнале «Кавказский вестник» (№ 7). «Особа» содержит богатейший этнографический материал. Ни один серьезный исследователь этнографии Осетии не может пройти мимо этого очерка, выдающегося в этнографической литературе об Осетии полнотой и достоверностью сведений, верностью их истолкования. Однако не эта сторона очерка делает его значительным фактом творческой биографии поэта. Материал очерка имеет самое непосредственное отношение ко многим произведениям поэта как предшествующего, так и последущего периодов.

Но Алгузон — благородный герой, великий воин и справедливый повелитель. Он воинской доблестью и искусством утверждает могущество осов. Он справедливым правлением привлекает к себе сердца даже своих бывших военных противников. И здесь проглядывает идеал политического устройства, который мыслится автором как форма, в которой должно происходить «возвеличение осетин. Иначе говоря, свою «национальную идею», осетинскую тенденцию» автор поэмы мыслит претворить в действительность в формах феодальной государственности и феодальных взаимоотношений между сюзереном-царем и вассалами, основанных на справедливости. Такой идеал «национального возрождения», такая форма реализации «национальной идеи» не только естественна, но, пожалуй, единственно возможна для осетина, «выросшего в грузинских культурно-литературных сферах» второй половины XVIII века. Именно в это время, в эпоху царствования Ираклия II, в грузинских «культурно-литературных сферах» идеал справедливого царя, царя-героя, отважного рыцаря, мудрого правителя и искуссного военачальника, идеал, восходящий еще ко времени Шота Руставели и царицы Тамары, был не только популярен, но и возможность его реализации казалась явной. Сам Ираклий II как бы воплотил этот идеал в действительность. В его время идея присоединения к России, русская ориентация стала популярной. Словом, идейный пафос, «национальная» идея поэмы в осетинской исторической действительности могла возникнуть только во второй половине XVIII века, а литературное оформление могла получить только «в грузинской культурно-литературной сфере» с ее идеалом справедливого царя, прорусской ориентации и «превосходства христианства».